Главная страница Две повести Серебряного Века Блок Афиша Назад
 
И КОРАБЛИ, И ПОЕЗДА
ВЛАДИМИР НАБОКОВ: ВОЗВРАЩЕНИЕ
 
Театральная фантазия для Актера, Актрисы и большого рояля 
в трех частях, с прологом,  без антракта
 

 

 

 

Он
МИХАИЛ ПОЛЕЖАЕВ
Она
ИРИНА ПЕТРУНИЧЕВА
Соло на скрипке (Размышление)
УЛЬЯНА КИСЛИЦЫНА
Соло на рояле
МАРИЯ БАТОВА, 
НАДЕЖА ДЕМЬЯНОВА
Сценарий и реквизит
ИРИНЫ ПЕТРУНИЧЕВОЙ
Режиссер-постановщик
ОЛЕГ МИТРОФАНОВ
 
В спектакле звучит музыка
П.И. Чайковского (пролог) и Ф. Шопена

 

Премьера состоялась 27 Апреля 2008 г.

 

ПРОЧИТАТЬ РЕЦЕНЗИЮ

 

Пролог

 РАЗМЫШЛЕНИЕ

 

1

 РОССИЯ И ЛЮБОВЬ

 

Представление

Еще темно. В оркестре стеснены
скелеты музыки, и пусто в зале.
Художнику еще не заказали
густых небес и солнечной стены.
 
Но толстая растерзана тетрадь,
и розданы страницы лицедеям.
На чердаках уже не холодеем.
Мы ожили, мы начали играть.
 
И вот сажусь на выцветший диван
с невидимой возлюбленною рядом,
и голый стол следит собачьим взглядом,
как я беру невидимый стакан.
 
А утром собираемся в аду,
где говорим и ходим, громыхая.
Еще темно. Уборщица глухая
одна сидит в тринадцатом ряду.
 
Настанет день. Ты будешь королем.
Ты - поселянкой с кистью винограда.
Вы - нищими. А ты, моя отрада,
сама собой, но в платье дорогом.
 
И вот настал. Со стороны земли
замрела пыль. И в отдаленье зримы,
идут, идут кочующие мимы,
и музыка слышна, и вот пришли.
 
Тогда-то небожителям нагим
и золотым от райского загара,
исполненные нежности и жара,
представим мир, когда-то милый им.
 
 
К РОДИНЕ
Ночь дана, чтоб думать и курить
и сквозь дым с тобою говорить.
Хорошо... Пошуркивает мышь,
много звезд в окне и много крыш.
 
Кость в груди нащупываю я:
родина, вот эта кость - твоя.
Воздух твой, вошедший в грудь мою,
я тебе стихами отдаю.
 
Синей ночью рдяная ладонь
охраняла вербный твой огонь.
И тоскуют впадины ступней
по земле пронзительной твоей.
 
Так все тело - только образ твой,
и душа, как небо над Невой.
Покурю и лягу, и засну,
и твою почувствую весну:
 
угол дома, памятный дубок,
граблями расчесанный песок. 
 

Домой

На мызу, милые! Ямщик
вожжою овода прогонит,
и - с Богом! Жаворонок тонет
в звенящем небе, и велик,
и свеж, и светел мир, омытый
недавним ливнем: благодать,
благоуханье. Что гадать?
Все ясно, ясно; мне открыты
все тайны счастья; вот оно:
сырой дороги блеск лиловый,
по сторонам то куст ольховый,
то ива; бледное пятно
усадьбы дальней; рощи, нивы,
среди колосьев васильки,
зеленый склон; изгиб ленивый
знакомой тинистой реки.
Скорее, милые! Рокочет
мост под копытами. Скорей!
И сердце бьется, сердце хочет
взлететь и перегнать коней.
О, звуки, полные былого!
Мои деревья, ветер мой,
и слезы чудные, и слово
непостижимое: домой!
 
***
Что нужно сердцу моему,
чтоб быть счастливым? Так немного...
Люблю зверей, деревья, Бога,
и в полдень луч, и в полночь тьму.
 
И на краю небытия
скажу: где были огорченья?
Я пел, а если плакал я -
так лишь слезами восхищенья... 
 
***
Есть в одиночестве свобода,
и сладость — в вымыслах благих.
Звезду, снежинку, каплю меда
я заключаю в стих.
 
И, еженочно умирая,
я рад воскреснуть в должный час,
и новый день — росянка рая,
а прошлый день — алмаз. 
 
Из романа «Машенька» 
(…)Эта беседка стояла на подгнивших сваях, над оврагом, и с обеих сторон к ней вели два покатых мостика, скользких от ольховых сережек да еловых игл. 
В небольших ромбах белых оконниц были разноцветные стекла: глядишь, бывало, сквозь синее,- и мир кажется застывшим в лунном обмороке,- 
сквозь желтое,- и все весело чрезвычайно, - сквозь красное,- и небо розово, а листва, как бургундское вино. 
И некоторые стекла были разбиты, а торчавшие уголки соединены паутиной. 
Беседка была снутри беленая; на стенах, на откидном столике дачники, забиравшиеся незаконно в парк, оставляли карандашные надписи. 
Так забралась и Машенька с двумя неприметными подругами. 
Он сперва обогнал ее на тропинке парка, бегущей вдоль реки, и проехал так близко, что подруги ее с визгом шарахнулись. 
Он обогнул парк, перерезал его, и потом вдали, сквозь листву, увидел, как они входят в беседку. 
Он прислонил велосипед к дереву и вошел за ними. 
- В парке нельзя гулять посторонним,- сказал он тихо и хрипло,- на калитке есть даже вывеска. 
Она ничего не ответила, играющими раскосыми глазами смотрела на него. 
Он спросил, указывая на одну из бледных надписей: 
- Это вы сделали? 
А написано было: "В этой беседке двадцатого июня Машенька, Лида и Нина пережидали грозу".

Они все три рассмеялись, и тогда он рассмеялся тоже, сел на столик, закачал ногами.

Потом, к вечеру, он провожал ее и ее подруг до села и, проходя по зеленой лесной дороге, заросшей плевелами, мимо хромой скамьи,

очень серьезно рассказывал: "Макароны растут в Италии. Когда они еще маленькие, их зовут вермишелью. Это значит: Мишины червяки".

Он условился с ними, что завтра повезет их всех на лодке. Но она явилась без подруг. (…)
 
***
Мне так просто и радостно снилось:
ты стояла одна на крыльце
и рукой от зари заслонилась,
а заря у тебя на лице.
 
Упадали легко и росисто
луч на платье и тень на порог,
а в саду каждый листик лучистый
улыбался, как маленький бог.
 
Ты глядела, мое сновиденье,
в глубину голубую аллей,
и сквозное листвы отраженье
трепетало на шее твоей.
 
Я не знаю, что все это значит,
почему я проснулся в слезах...
Кто-то в сердце смеется и плачет,
и стоишь ты на солнце в дверях
 
Сердце
Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то
в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,
скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,
кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.
 
Очки Иосифа
Слезы отри и послушай: в солнечный полдень, старый
плотник очки позабыл на своем верстаке. Со смехом
мальчик вбежал в мастерскую, замер, заметил, подкрался,
тронул легкие стекла, и только он тронул,-- мгновенно
по миру солнечный зайчик стрельнул, заиграл по далеким
пасмурным странам, слепых согревая и радуя зрячих.
 
2 
РЕВОЛЮЦИЯ И потери
 
На Голгофе
Восходит благовоние сырое
со дна долин, и в небе, над холмом,
на трех крестах во мгле белеют трое...
Там женщина, в унынии немом,
на среднюю, на черную вершину
глядит, глядит... Провидеть ей дано,
что в горький час ее земному сыну
всего живей воспомнилось одно...
 
Да, - с умиленьем сладостным и острым
(колени сжав, лицо склонив во мглу...),
он вспомнил домик в переулке пестром,
и голубей, и стружки на полу.
 

Мать

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн
седую, страшную Марию.
 
Уложит спать ее и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон
ее рыданья и томленье.
Что, если у нее остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слез
не стоит наше искупленье?
 
Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен,
вотще купивших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома,
от веянья чудес земля сойдет с ума,
и будут многие распяты.
 
Мария, что тебе до бреда рыбарей!
Неосязаемо над горестью твоей
дни проплывают, и ни в третий,
и в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьев
на солнцепеке, в Назарете.
 
Из романа «Машенька» 
(…) Так и остался Севастополь у него в памяти, - весенний, пыльный, охваченный какой-то неживой сонной тревогой. 
Ночью, уже с палубы, он глядел, как по небу, над бухтой, надуваются и снова спадают пустые белые рукава прожекторов, 
и черная вода гладко лоснилась под луной, и подальше, в ночном тумане, стоял весь в огоньках иностранный крейсер, 
покоясь на золотистых текучих столбах своего же отражения. 
Судно, на которое он попал, было греческое, грязное; на палубе спали вповалку смуглые нищие беглецы из Евпатории, куда утром заходил пароход. 
Ганин устроился в кают-компании, где тяжело качалась лампа и стояли на длинном столе какие-то тюки, как гигантские бледные луковицы. 
А потом пошли чудеснейшие, грустные морские дни; двумя скользящими белыми крылами вскипавшая навстречу пена все обнимала, 
обнимала нос парохода, разрезавший ее, и на светлых скатах морских волн мягко мелькали зеленые тени людей, облокотившихся у борта. 
И вылезал на палубу кочегар, весь черный, с глазами, подведенными угольной пылью, с поддельным рубином на указательном пальце. 
Вот такие мелочи, - не тоску по оставленной родине, - запомнил он, словно жили одни только его глаза, а душа притаилась. 
Лиловая синева неба переходила на востоке в червонную красноту, и, мягко светлея, Стамбул стал выплывать из сумерек. 
Но только когда он вышел на берег и увидел у пристани синего турка, спавшего на огромной груде апельсинов, - 
только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как далеко от него теплая громада родины (...)
 
***
Для странствия ночного мне не надо
ни кораблей, ни поездов.
Стоит луна над шашечницей сада.
Окно открыто. Я готов.
 
И прыгает с беззвучностью привычной,
как ночью кот через плетень,
на русский берег речки пограничной
моя беспаспортная тень.
 
Таинственно, легко, неуязвимо
ложусь на стены чередой,
и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,
напрасно метит часовой.
 
Лечу лугами, по лесу танцую --
и кто поймет, что есть один,
один живой на всю страну большую,
один счастливый гражданин.
 
Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.
Все тихо. Поздний пешеход,
встречая тень средь площади пустынной,
воображение клянет.
 
Я подхожу к неведомому дому,
я только место узнаю...
Там, в темных комнатах, все по-другому
и все волнует тень мою.
 
Там дети спят. Над уголком подушки
я наклоняюсь, и тогда
им снятся прежние мои игрушки,
и корабли, и поезда.
 

Ночь

Как только лунные протянутся лучи,
всплывает музыка в аллее...
О, серебристая, катись и рокочи
все вдохновенней, все полнее!..
 
Порхает до зари незримая рука
по клавишам теней и света
и замедляется, ленива и легка...
Последний звук,-- и ночь допета...
 
ОКНО
При луне, когда косую крышу
лижет металлический пожар,
из окна случайного я слышу
сладкий и пронзительный удар
 
музыки, и чувствую, как холод
счастия мне душу обдает,
кем-то ослепительно расколот
лунный мрак, и медленно в полет
 
собираюсь, вынимая руки
из карманов, трепещу, лечу,
но в окне мгновенно гаснут звуки,
и меня спокойно по плечу
 
хлопает прохожий: «Вы забыли,-
говорит,- летать запрещено».
И, застыв, в венце из лунной пыли,
я гляжу на смолкшее окно.
 
3 
ЧУЖБИНА И ВОЗВРАЩЕНИЕ
 
***
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
 
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
 
Закрыв руками грудь и шею,-
вот-вот сейчас пальнет в меня! -
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
 
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
 
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг! 
 
***
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
 
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
 
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
 
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня,- мой язык.
 
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
 
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
 
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд,-
поздно, поздно!- никто не ответит,
и душа никому не простит. 
 
***
 Странствуя, ночуя у чужих,
я гляжу на спутников моих,
я ловлю их говор тусклый.
Роковых я требую примет:
кто увидит родину, кто нет,
кто уснет в земле нерусской.
 
Если б знать. Ведь странникам даны
только сны о родине, а сны
ничего не переменят.
Что таить -- случается и мне
видеть сны счастливые: во сне
я со станции в именье
 
еду, не могу сидеть, стою
в тарантасе тряском, узнаю
все толчки весенних рытвин,
еду, с непокрытой головой,
белый, что платок твой, и с душой,
слишком полной для молитвы.
 
Господи, я требую примет:
кто увидит родину, кто нет,
кто уснет в земле нерусской.
Если б знать. За годом валит год,
даже тем, кто верует и ждет,
даже мне бывает грустно.
 
Только сон утешит иногда.
Не на области и города,
не на волости и села,
вся Россия делится на сны,
что несметным странникам даны
на чужбине, ночью долгой.
 
 
© Московский музыкальный театр АМАДЕЙ 1996-2013