главная страница   назад   версия для печати (документ doc, архив zip)

Олег Митрофанов

 

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Документальная повесть в письмах       

 

 

ЭПИГРАФ

 

 «Может, даже эта любовь должна была пройти, иначе она лишилась бы своего лучшего,

самого благоуханного дос­тоинства, своего девятнадцатилетнего возраста, своей непорочной свежести».

 

Герцен

 

 

ПРЕЛЮДИЯ

 

Игорь Белов – Александру Михайлову

5 апреля 1986

Москва.

 

«О, куда же ты ушло – счастливое и беззаботное, весеннее-прозрачное и чистое время грез, время лишь сиюминутных проблем, время согласно и близко бьющихся сердец, время сказок Ста­рого Арбата и видавшего виды фортепиано в студенческом общежитии, время мечтаний, порой даже неосознанных и оттого еще более тревожащих, время безрассудств и чувственных безумств – куда ты ушло?

Я вспоминаю тебя по-разному всегда, но никогда – равнодушно.

Говорить о тебе с легкой улыбкой печальной иронии, ощущая, как трепещет в груди остав­шийся от тебя след – кажется, я мог бы вечно говорить о тебе с легкой улыбкой иронической пе­чали.

Но все же!

Останься тем, что ты есть – во мне и памяти – моей и других, останься мной и памятью – но не более. И нико­гда, слышишь, никогда не возвращайся! Никогда более!

Останься там, где ты есть, с тем, с кем ты есть, тем, что ты есть – навсегда.

Ибо из кирпичей от воздушного замка не выстроить дом новой реальной жизни.

Ибо призрачной водой воображения не утолить жажды – хотя бы и прозаической.

Ибо путь мой так далек, и так коротка жизнь!..

Оставайся навсегда. Там, где ты есть; тем, что ты есть. Тем, чем ты было – и чем никогда не было в действительности, до чего ты не дожило, о чем мы лишь мечтали.

Оставайся навсегда. Навсегда. Останься. Грезой.

Чтобы когда мы – вечные путники – однажды собрались вместе в новом нашем доме Буду­щего, создаваемом нами сегодня, ты вновь пришло к нам под звуки неизменной Лунной сонаты терпким и щемящим чувством молодости, и сердец, бьющихся согласно и рядом, и благодарности – за то, что ты было; за то, что ты ушло; за то, что ты не вернулось.

И не вернешься. Никогда. 

 

………………..»

 

ПРОЛОГ

Игорь Белов – Элле Меркуловой

Алма-Ата – Ленинград

14 мая 1986

 

«Здравствуй, Элла.

По правде сказать, получив твое письмо, был я весьма удивлен.

Однако удивлен лишь вначале. И напротив, дочитав его до конца, не мог при навеянном тобой воспоминании о не столь отдаленном прошлом остаться равнодушным… В тоне письма сквозит недоумение. Чем оно вызвано? – Ты пишешь, что Саша неожиданно прислал тебе странное послание, которое не обращено напрямую к тебе, а адресовано в пространство.

Давай попробуем разобраться. Во-первых, это была попытка какого-то нового размышления о весне, не так ли? И не так ли, во-вторых, начинается это размышление: «Наступила весна… Март..»? Предвижу твое удивление, мол, откуда я знаю.

А вот откуда. Дело в том, что неделю назад я тоже получил такое письмо.

Что это значит?

Ты подумай: то, что ему пришлось пережить, - одно из сильнейших потрясений в жизни, какое только можно представить. Тем более, в нашей вольной, мирной жизни.

И в эти первые весенние дни можно лишь догадаться, что переживает он.

Конечно же, он не может сейчас молчать, и ему необходимо, чтобы кто-нибудь прочитал его письмо и понял его без лишних слов

Мы и выбраны этими «кто-нибудь». Я достаточно ясно выражаюсь, не правда ли?

Теперь перехожу к твоей просьбе.

Да, я знаю подробности этой истории, столь тронувшей нас за живое. Поскольку природа не одарила меня литературными способностями, я не стал ничего сочинять и додумывать. Я сделал лучше. С помощью разных людей, деликатно и незаметно, я собрал черновики и копии писем той поры – Сашиных, моих, некоторых других наших друзей.

Чтобы ты смогла вернуться в прошлое, высылаю тебе экземпляр этой перепечатанной и бережно хранимой мною переписки, надеясь, что ты внесешь в нее свой вклад. Надеюсь также, что ты в свою очередь пришлешь мне недостающие письма, какие сочтешь возможным.

О деликатности, я думаю, с таким человеком, как ты, говорить излишне.

Еще одно: сначала я предполагал, что это нужно лишь мне, но теперь вижу, что это не совсем так. Ты проявила интерес к письмам; может быть, будут и другие желающие их прочесть. Не думаю, что их стоит делать совсем уж открытым материалом, но и запирать в ящике тоже, наверное, не надо. Именно поэтому, скорее всего, в самом конце я еще раз возьму слово и кое-что прокомментирую. 

Поэтому пока не прощаюсь.

Я видел твою фотографию: ты очень симпатичная. Давай дружить?

На таком расстоянии это безопасно.

  

Мой привет тебе и твоему изумительному городу.

С уважением, Игорь Белов». 

 

ПЕРВОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Игорю Белову

Москва – Краснодар

14 марта 1982

 

«Привет, дружище! Ты, наверное, уже и не ждешь от меня вестей.

Спохватившись, я обнаружил, что прошло более полутора месяцев с конца января, когда я трудился денно и нощно над расшифровкой твоего супер-послания в семь страниц. Уж как я старался! Под лупой и методом сличения. Сопоставляя овалы и крючки. Имитируя наклон руки, тщась понять смысл кривых, загогулин, овалов и прочих иероглифов. Преобразовывая зашифрованную информацию в знакомые буквы русского алфавита…

Нет. Этому почерку я заявляю решительный протест. Ну, не может творческая, талантливая личность, по имени И.Б., позволить себе управлять тончайшим инструментом, шариковой ручкой, как дворник – примитивной скрипкой.

Вот дешифровщиков я пригласить не догадался. Зато догадался до всего сам. Теперь я восхищен! Как же интересна и многообразна жизнь вообще и твоя в особенности; как фундаментальна твоя краснодарская практика, как прекрасны твои вхождения в высокую науку, как высоки твои отношения с прекрасными девушками… Я не иронизирую. Мне правда завидно, что ты где-то там, на юге, столь полезно для себя и для окружающих проводишь время.

Чем же мог ответить я тебе в тот момент? Фундаментальное четырехлистовое послание вызвало бы в ответ молчание (что и произошло), либо фальшивую отписку, и ты бы пожалел о затраченных на меня усилиях.

Сейчас пишу.

Сначала о прозе. На факультете тяжелая работа, через грипп и напряженные отношения с педагогами, через домашние проблемы с чайником, горячей водой и постоянными нотациями, через снежную с солью кашу на улице, через скуку, текучку, тесноту…

Надеюсь, понятно, почему я молчал.

Далее – о поэзии: к нам в Москву, наконец, пришла весна.

Весна? - спросишь ты. – И что? Подумаешь, какая поэзия!

Да, весна. Ты же помнишь, что такое московская весна! Капель на улице Горького, умытое, сверкающее небо над Университетом, недоуменно-рассеянные улыбки обычно столь серьезных, мотивированных москвичей… Солнце, наконец, черт побери!.. Странно, все как всегда, и, как всегда, мне хочется об этом кричать: к нам и ко мне пришла весна. Только не смейся!

Я начну издалека, чем и отплачу (с лихвою) за твои героические шифровальные труды.

В последних числах февраля я бродил по нашему родному факультету, прогуливая семинар и важную контрольную, к которой был категорически не готов. До вечерней репетиции в ДК делать было нечего, сессию, не написав эту контрольную, я уже сейчас, можно сказать, заваливал, а сигареты кончились.

Я шел по коридору, пел какую-то до-мажорную песенку и прощался с жизнью, как вдруг услышал усиленную микрофоном тонкую, остроумную шутку и взрыв смеха. Я остановился. Оказалось, что звуки доносятся из Центральной аудитории, и там, за приоткрытой дверью, происходит нечто заслуживающее внимания.

Я прислушался. Подумал. Посмотрел на часы. Посмотрел в пустые коридоры. Позавидовал аплодисментам. Набрался смелости и вошел. Яркий свет софитов, осветивших вырезанный из темного дерева амфитеатр, напомнил первые впечатления от факультета. Я стоял на верхней площадке и смотрел вниз, на кафедру. Лекцию у первокурсников вел блистательный Владимир Иванович Николаев, теперь уже профессор, а в нашу молодость – доцент. Физику он знает блестяще, язык подвешен, как у народного артиста, чувство юмора абсолютное, а опыты показывает так, что  зависть берет: неизбитые, эффектные, с риском провала и всегда удачно – после таких экспериментов хочется и физику учить! Если помнишь, на Николаева мы ходили как в театр, да и сейчас в аудитории был аншлаг. Лишь в последних рядах наблюдались свободные места, и, когда я уселся на одно из них, момент оказался очень напряженным. Далеко внизу мерцал синий огонек. Я присмотрелся и увидел, что на кафедре стоит маленькая пушка на колесиках. Ее затыльник подогревала газовая горелка, перед пушкой расположился фанерный ящик с песком, а по залу снизу до галерки поднимался мерзкий запах эфира, исполняющего в этом эксперименте роль взрывчатого вещества.

У кафедры, в самой опасной близости от пушки, стоял профессор Владимир Иванович Николаев и очень серьезно рассуждал на тему «рванет или не рванет». Он рассуждал так остроумно, что студенческое сообщество, заинтересованное ожидаемым взрывом, дружным смехом разряжало обстановку. Далее профессор неожиданно заявил, что, если вдруг не рванет, он на экзамене дополнительным вопросом полюбопытствует у студентов, а почему не рвануло. Смех смолк и сменился напряженной тишиной. Все стали надеяться, что эксперимент удастся и взрыв произойдет, а дополнительного вопроса не будет… Я же, свободный от экзаменационных первокурсных предрассудков, осмотрелся вокруг.

И тут, справа от себя, увидел соседку.

Она не имела причин и намерений освобождаться от экзаменационных предрассудков, она искренне надеялась, что взрыв случится, она желала этого всеми силами своей наивной первокурсной души и не обратила на мой приход ни малейшего внимания.

Что позволило мне ее разглядеть.

Она была красавица.

Это я сначала почувствовал, а потом уже осознал. Столь правильные, четкие и, одновременно, нежные лица нечасто увидишь даже в галереях. Наверное, это дар свыше, за который надо платить всем… В том числе, и в первую очередь, тем, кому он дан… Это я сейчас так рассуждаю, а тогда … Ничего искусственно яркого не было в ее лице, которое я видел в профиль. Описать его я не берусь. Я видел красоту, как она есть. Неизъяснимую и естественную, как классическая музыка… Девушке было лет восемнадцать. Тонкую, изящную фигуру завершала черная туфелька, тоже ожидающая результатов опыта и напряженно покачивающаяся на маленькой почти детской коленке, напоминающей перевернутую игрушечную лодочку, и едва прикрытой клетчатой шотландской юбкой.

Правой рукой девушка поддерживала подбородок, а заодно, как мне показалось, оттягивала безымянным пальцем бровь, пытаясь, вероятно, настроить близорукий глаз. Вскоре она почувствовала мой взгляд и посмотрела на меня. Я отвернулся и стал глядеть на кафедру, плененный небывалой глубиной ее серых глаз, спокойным, серьезным и очень естественным их выражением.

Посмотрев на девушку еще раз, уже украдкой, через сидящего на одной линии с нами знакомого первокурсника, я понял, что влюбился в нее.

Едва я установил это, раздался оглушительный взрыв. Пушка, криво развернувшись, свалилась с кафедры, из простреленной в ящике дырки посыпалась в решетчатую застекленную рамку тонкая струйка песка, демонстрирующая закон случайного распределения, а полутысячный зал разразился аплодисментами и комментариями в голос. Поднялся гул, опыт удался, и Николаев объявил перерыв. Решив не тратить времени даром, я покинул аудиторию.

В голове моей возник план, который я немедленно принялся воплощать.

Я прогулялся по набережной, услышал тревожащий, почти весенний смешанный запах снега и воды, потом поехал домой и сел за стол. Сочинялось мне легко и радостно. Я вдруг вспомнил, что завтра последний день зимы, что вот весна настает, а с ней грядет, быть может, новая какая-то эра, я вспомнил мою хорошенькую соседку и ее удивительные глаза… Я подумал о многом. И не заметил, как одиннадцатью четверостишиями, без мучений и лишних поисков, сама собой родилась на свет весенняя ода. Уже десятая в ряду несовершенных ее подруг и первая, полюбившаяся мне. Я тебе ее пришлю. Может, я и ошибаюсь, но проявилось в ней что-то искреннее, радостное, светлое и нежное. На следующий день я переписал ее как можно красивее своим корявым почерком, придумал посвящение и, таким образом, приготовился к дальнейшим действиям. 

Последний день учебы перед восьмым марта был в пятницу, пятого. Я вновь, на сей раз специально, пошел на лекцию к первому курсу. Подходя к аудитории, уже из коридора я услышал шум, доносившийся из открытых дверей, вбежал внутрь и увидел, что лекции нет. Кипя, радуясь и шумно обсуждая предстоящие выходные, в океанском просторе центральной аудитории бурлил энергичный поток возбужденных первокурсников. Очевидно, Николаев уложил лекцию в один час и в честь праздника подарил студентам второй.

Моей девушки в зале не было.

Вот тебе и подгадал к женскому дню…

Я рванул по факультету – вдруг не ушла! - от цоколя до библиотеки, все семь этажей насквозь, почти пять километров, ты же помнишь… Не было забот… В последний раз я так же бегал за профессором Белянкиным, чтобы практикум сдать, но ведь это же Белянкин! Он – изверг и бог, без него не получить зачета по физике, а тут… Если бы я сочинял рассказ, просились бы строки: «Но фея исчезла… Лишь хрустальная книжка по физике высоко в небесах мерцала, как Туманность Андромеды…» Но правда была на моей стороне. Моя прекрасная незнакомка оказалась не загадочной исчезающей в подпространстве феей, но обыкновенной студенткой, вчерашней школьницей, у которой был семинар на следующей паре. Видно, аспирант, ведущий семинар, не был столь великодушен, как знаменитый профессор Николаев, и моей героине еще предстояли перед праздником испытания. Короче говоря, на третьем километре, на третьем же этаже (четвертом, если подразумевать цоколь с лазерным практикумом и гардеробом; пятом, если иметь в виду подвал и расположенные в нем таинственные лаборатории) – на третьем этаже, в холле, на большой деревянной скамье, за овальным столом, где все всегда всё у всех списывали, я увидел мою прекрасную принцессу с детскими коленками.

Она озабоченно шепталась с подружкой, водя пальцем то по учебнику, то по тетради; она была испугана и взволнована, она боялась получить двойку, она была прелестна.

И тут я сдрейфил. Честно признаюсь. Ты можешь не смеяться. Ты тоже бы сдрейфил.

Но дело уже начато, цепная реакция пошла, и продолжение должно было следовать, а то я перестал бы себя уважать. Повыглядывав из-за колонн, я несколько раз выдохнул, потоптался на лестничной клетке, почти что перекрестился, вытащил для храбрости сигарету (хотя я так почти и не курю), зажал ее в левой руке, правой достал из дипломата конверт, зажал его в правой руке, поместил кейс под мышкой… И затем – в шапке, в черной искусственной шубе, со сведенными и окаменевшими конечностями – отчалил в экспедицию между двумя лестничными площадками, посреди которых находилась обетованная земля со скамейкой и столом. Будто подводная лодка при экстренном всплытии, чтобы не убежать, не затонуть на полпути, подгреб я к причалу, шумя колесами и дымя всеми трубами (какие на подлодке колеса и трубы?! А, ладно, все равно!)…

- Это тебе… - вместо заготовленного торжественного спича только и смог выдавить я два слова, уронил ей на колени конверт и отчалил в открытое море. Подружки замолчали, и пока я, бурля всеми винтами, в совершенно дурацком ощущении, медленно удалялся на другую лестничную площадку, буравили взглядами мне затылок.

Почему я в тот момент не умер, не пойму до сих пор.

Зато уж повернув к лифту, я чиркнул спичкой и с наслаждением прикурил предварительно вставленную в зубы сигарету. Единство духа и тела стало понемногу ощущаться, на смену страху пришло удовлетворение… Сделано, сделано, черт возьми! Подумав так, я длинно затянулся, в глазах померкло, тошнотворный сладкий пластмассовый дым проник в легкие, я закашлялся на весь этаж, сигарета выпала у меня из рук, и я увидел, что у нее горит фильтр. С берегов обетованной земли послышался приглушенный девичий смех.

Наверное, не надо было так себя накручивать, но любовь зла. И требует жертв. Правда ведь? 

Такие дела.

Это ведь не все! Это лишь начало!

Прошли выходные, минул праздник.

На улице бушевала весна, с солнцем, птицами, ясным небом и морозными вечерами.

Вновь пришло время ехать учиться.

И тут я начал партизанить. По-моему, это было гнусно, по-моему, многое было напрасно и не по существу, но я, правда, не знал, как себя правильно вести. Если уж я сбежал, когда дарил стихи, а после не подошел сразу же, не сказал: «Привет, как тебя зовут? А меня Саша...» - то уж и ни к чему было знакомится, а лучше было бы вообще исчезнуть, но куда тут исчезнешь, когда учиться надо… Короче, пришлось устраивать шоу, сродни психологическим экспериментам (от слова ПСИХ). Печорин мне всегда был неприятен, но соблазн оценить его мотивы и попробовать повторить подвиги тоже присутствовал. Потому я и вел себя так гадко. При первой мимолетной встрече, во вторник, 9 марта, я увидел два больших, настороженных и серьезных глаза, с интересом и вопросом обращенных ко мне. Стремительно, через ступеньку, пробежал я мимо этих интереса и вопроса, мимо серьезности и настороженности. Потом несколько дней, придя на факультет, запирался в лаборатории (кстати, и для дела время заодно нашел!), не светился в коридорах вообще. Однажды, правда – кажется, это было в пятницу – она имела удовольствие созерцать мою спину в очереди в столовую. Тут есть нюанс. Идя на любые жертвы, два раза в неделю я не могу, однако, достичь договоренности с моим желудком. Как правило, по вторникам и пятницам он грозит прирасти к спине и, чтобы этого не случилось, я вынужден занять очередь в нашу факультетскую столовую. Так что, повторяю, в пятницу она имела счастье созерцать мою спину… Точнее, мой желудок, потому как он тогда в самый раз прирос к спине. Я стоял в очереди с двумя моими приятелями. Один из них, оказалось, был знаком с моей сероглазой девушкой. Зайдя в столовую, она увидела нас и подошла. Она взглянула на меня. Мой приятель поздоровался с ней… Но тут я пошел на категорический конфликт с новой частью моей спины и ретировался. Остался голодным. Ужасно обидно. Так хотелось есть; так хотелось с ней поговорить…

В результате – ни то, ни другое. Фью, нет меня… Пошел учиться. (примечание Игоря Белова: Болван!)

Признавайся, назвал меня идиотом? Да уж… Печорин я еще тот…

И вот наступил самый главный день.

Уверен, пройдут годы – а я буду по минутам помнить его подробности. Для потомков, которые будут изучать наши биографии и захотят довести их до грядущего благодарного человечества, назову дату: суббота 13 марта 1982 года.

Вопреки обычаю устраивать себе в конце недели день спорта, вчера я поехал на факультет и даже учился там – сначала на семинаре, где мне удалось договориться о пересдаче пропущенной контрольной, а потом, до половины первого, я готовился к этой контрольной в читалке. Ты, кажется, знаешь Витьку Флоркина, да? Ну так вот. Мы с ним после второй пары собрались идти обедать (за счет вчерашних жертв у моего желудка при его двухразовом режиме питания образовалась одна вакансия), а потом, чтобы день спорта все-таки не пропал, играть в волейбол. Когда после звонка спустились мы из библиотеки в цокольный этаж, там уже было полно народу. У первокурсников тоже кончились занятия, и эта шумная братия энергично роилась в гардеробе. Я быстро взял свою шубу, отошел в сторонку и, одеваясь, посматривал по сторонам, послушивал, что говорят. Совсем близко от меня два парня обменивались мнениями по поводу обеда.

«Ты в какую столовку? - Не знаю, а ты? - Скорее всего в главное здание. - Можно я с тобой? - Да я, вообще-то не один…- А с кем? - Со Светкой Филоновой. - Ух ты, классная девчонка! Что у тебя с ней? - Да ничего, просто обедать идем… - Да ладно, не свисти! - Слушай, тебе-то какое дело? - Не, ну, правда ничего? - Да отстань ты, говорю нет, значит нет. - Тогда я с вами пойду. - Пошли, мне-то что. - Сейчас, пальто возьму¸ подождите. - Давай быстрее, а то вон Светлана Анатольевна уже ждет».

Я проследил за их взглядами и увидел мою серьезную очаровательную девушку. Так, значит Светлана…Светка… Светлана Анатольевна Филонова… Я всю жизнь имел слабость к этому милому имени… Теперь я знаю, как ее зовут, и теперь мы квиты, потому что я подписался под одой и она знала, что я есть А. Михайлов.

Светлана… Свет-ла-на… Как это трогательно и мило; как это кстати: весной называться Светланой… - Думая так, я оделся и стал ждать Витьку, который кого-то встретил и теперь разводил беседы, держа номерок в руке.

Я нахлобучил на лоб шапку, взял кейс, чтобы уже быть готовым уйти, и стал расхаживать по цокольному этажу взад и вперед между колоннами.

Народу в гардеробе поубавилось, многие уже успели катапультироваться, и пространство просматривалось отлично. Это позволило мне заметить, краем глаза, что девушка Светлана Анатольевна тоже полностью экипирована, ждет двух своих обеденных рыцарей и тоже качает маятник. В еще не застегнутом темно-синем пальто, без шапки, с ярким пушистым шарфом в руках… Боже, как же она хороша!

Не знаю, видела меня она или нет, скорее всего, тут был большой элемент случайности, но оба мы допрогуливались до того, что стали сходиться в лобовую атаку на небольшой и абсолютно пустынной прямой. Вот тут она меня заметила. Мы шли навстречу друг другу, и самым естественным образом наши глаза встретились…

Что мне было делать? Если я и представлял себе наше знакомство, то уж, конечно, не в гардеробе перед походом на волейбол и рыцарский обед. Высокая поэзия оды исключала суровую прозу раздевалки, шума, люминесцентных мигающих ламп, мимолетного привета и дальнейшего следования по намеченным ранее орбитам.

И вместе с тем в ее взоре был целый монолог… Я видел, я знал, что если хоть мускул дрогнет на моем лице, если я хоть моргну – она кивнет, улыбнется, заговорит со мной, и все мои мечты падут с небес наземь. С другой стороны, если я отведу глаза, то все станет тоже ясно, и, скорее всего, на нашем знакомстве можно будет поставить точку.

Что, повторяю, мне было делать! Я поступил интуитивно, единственно возможным образом  и, наверное, довольно жестко. Не отводя взгляда, я расфокусировал глаза, будто передо мной нет материального предмета, и настроил их вдаль, далеко за ее спину, на материальный предмет по имени Витька Флоркин, который, завершив беседу, натягивал у дальнего выхода свою куртку… Мой взгляд прошел насквозь и соскользнул с нее. Это было невежливо, это было обидно, я почувствовал ее досаду. Не в силах совсем уж сдержать ее, она энергичным дуновением откинула упавшую ей на глаза темно-каштановую прядь. В тот момент ее взгляд, серьезный, вопросительный и немного растерянный, был еще прикован к моему лицу. Потом она резко, резче, чем надо, развернулась, разметав по сторонам пальто, шарф, волосы и пошла от меня прочь.

Она бы, пожалуй, рассердилась на меня…

А я бы, пожалуй – еще миг! – и пожалел бы о своих выкрутасах. Но тут:

- Михайлов! – услышал я зов из-за колонны…

То был Флоркин. Он, наконец, оделся и делал вид, что давно меня ждет.

- Пойдем, что ли?

Она замерла и, не оборачиваясь, пару секунд постояла.

Услышанная фамилия кое-что, очевидно, сказала ей. Она поняла, что я – это и есть я, а не неизвестно чей анонимный почтовый голубь…

- Ну, пойдем. – И мы с Витькой ушли…

И ведь это тоже еще не все.

Уж какая по счету страница – а конца рассказу не видать.

Нет, конечно, видать. Осталась эпопея вчерашнего вечера и сегодняшней ночи.

Вволю наигравшись в волейбол, настучавшись по мячу, выплеснув накопленную в библиотеках и на семинарах энергию, приняв душ, шел я, расслабленный, в общагу, к Лысову, в нашу комнату № 329.

Когда на первом курсе, во время весенней сессии, жил я там с тобой и Андреем, я настолько привык считать эту комнату не только вашей, но и моей, что ноги несли меня туда сами, будто старую лошадь в родное стойло.

Андрей был дома, как всегда ленился делать что бы то ни было, смотрел телевизор, бренчал на гитаре и дымил в потолок.

За компанию подымил с ним и я.

С Андреем очень удобно молчать. Его неторопливая речь, четкие, исчерпывающие формулировки, негромкий голос и ненавязчивая ирония располагают к размышлениям. Думая о Светлане, я рассказал ему какую-то небылицу. Андрей с улыбкой и интересом слушал и смотрел, молчал и догадывался о моей страшной тайне. Я так и не проговорился, но ему было понятно, о чем я. Во всяком случае, мне так показалось.

Уже почти стемнело, когда в дверь постучали. Это был Валерка Дегтярев. Он сообщил, что внизу, в комнате отдыха, начинаются танцы, будет весело, ожидается наплыв девчонок, к тому же не то у химиков, не то у биологов какой-то сабантуй, и контингент, таким образом, расширяется. Андрей, будучи скептиком по части легких увлечений и флирта, воспринял информацию с пессимизмом, зевнул, пожелал нам удачи и вновь взялся за гитару.

А мы с Дегтяревым отправились на разведку.

У танцевальной комнаты в предвкушении новых контактов стояли студенты, а внутри гремела музыка, и был выключен свет. Валерка остался с ребятами, а я нырнул внутрь.

Углы комнаты подсвечивались разноцветными фонарями, по центру и в глаза бил стробоскоп. И первое, что различил мой глаз при этом зыбком освещении, была тоненькая фигура девушки в розовой блузке и клетчатой шотландской юбке…

Девушка беседовала с двумя парнями и, не танцуя, лишь слегка отрабатывала ритм.

В таком грохоте мирная беседа превращалась в крик, Светлана не слышала своих собеседников, смеялась, подставляла ухо, вставала на цыпочки, выгибала спину, как молодая пума, ее легкие пышные волосы были уложены на пробор и заколоты на висках, а глаза так ярко, так привлекательно сияли, что я понял: или сейчас, или никогда.

Помня о том, что в определенных (например, не столь давних) обстоятельствах я становлюсь робкой, трепетной ланью, я решил, пока меня еще не увидели, ретироваться и ПОДДЕРЖАТЬ себя. Так, чуть-чуть. Для храбрости. Я поднялся в 329, у Андрея нашелся портвейн, и мы с ним, за удачу некоего моего предприятия, осушили по стакану.

Я закусил яблочком и ринулся в бой.  

- Знаешь… Я… Мне… Как бы… Очень хочется с тобой познакомиться… - моя рука лежала, забытая, у нее на плече, я лепетал, как троечница на экзамене, а в голову влез похабный анекдот «Они сначала познакомились, потом подружились, а теперь им дружить негде» и напрочь вытеснил все остальные речевые комбинации. Она с удивлением обернулась на меня – и вдруг улыбнулась, приветливо и радостно, как потерянному, но внезапно обретенному другу, а глаза ее, громадные и блестящие, казались в полумраке танцзала ласковыми и нежными. – Я не буду…

Тут пространство обрушилось бесшабашным каскадом аккордов и ударов новой оптимистичной песни, мы стояли недалеко от колонок, я своего голоса не слышал, к тому же всё вокруг задвигалось, затряслось, заплясало… В такт и не в такт ударам замелькали руки, ноги, головы, вновь полоснул по глазам стробоскоп, нас затолкали и кинули друг к другу. Притиснутые, как в метро, мы невольно отвели друг от друга взгляды, и по моему подбородку щекотно и приятно скользнули Светланины пушистые волосы. Я вздрогнул, провел ладонью по лицу – и тут мой страх исчез. Почувствовав себя спокойным, счастливым и уверенным, я взял Светлану за руку и повел за собой, из толпы, из комнаты.

- Я не буду спрашивать, как тебя зовут, потому что уже знаю, - мы стояли у окна в фойе, отвернувшись от всех, я говорил тихо и внятно, - скажи, ты очень сердишься на мои дурацкие выходки?

- Да нет… На сердитых, говорят, воду возят… Ты, конечно, странный, но со всеми бывает… - улыбаясь, ответила она, - мне очень понравились твои стихи. Спасибо большое. - Ее голос был звучный, красивого мелодичного тембра, слегка грудной. Каким я себе его и представлял. - А я тоже знаю твое имя.

- Ты?

- А что такого? Я пошла к твоим однокурсникам и узнала. Зря?

- Да нет, почему… - Мы помолчали. - Обидно было?

- Смешно было… Ну… и обидно, немножко.

- Извини, ладно?

- Да о чем речь…

- Свет, пойдем потанцуем? – подошел к нам Дегтярев.

- Дай поговорить! Видишь, мы заняты, – ответил за нее я.  

- Ой-ой-ой, заняты! Я ее кормил, я ее и танцевать буду… - Валерка заржал, как дурак, не к месту процитировав бородатую пошлую шутку. Светлана замолчала, закусила губу, то ли сдерживая улыбку, то ли досадуя. Я показал ему кулак:

- Сейчас как дам!

- Ладно, все, ну вас… Обидитесь еще…

Дегтярев ушел, но на смену то и дело являлись другие парни, Светлана пользовалась повышенным вниманием у нашего брата, это было невыносимо, и разговаривать было невозможно.

- Давай удерем? – неожиданно для самого себя предложил я.

- Да ты что? Куда?

- Да хоть на улицу. Погода хорошая, я тебя провожу…

Светлана задумалась.

- Ты знаешь… - сказала она неуверенно, - я тут на дне рождения… Неудобно… Хотя мне все уже надоело, там народу полно, все уже веселые… - Она себя уговаривала, я видел, что ей хотелось сбежать со мной, - Знаешь что? Я попробую. Давай так: через пятнадцать минут на улице. Если не приду, значит, я погибла в неравной схватке с общественностью.

Она ушла прощаться с именинником, а я побежал наверх, к Лысову, оделся, и на дорожку мы с ним допили его портвейн.

На улицу она вышла не через пятнадцать, а через двадцать минут, когда мне уже стало казаться, что ничего не будет. Кому-то она прокричала в дверь, что нет, не надо, она сама доберется; послала воздушный поцелуй, закрыла дверь, выдохнула с облегчением и сощурилась в темноту. Я помахал ей рукой, она увидела меня, подошла, на ходу застегивая пальто, и сказала:

- Ну, вот и я… Привет.

- Идем?

- Идем!

И – прощай, дорогой Дом Студента, гуд бай, общага естественных факультетов МГУ! Мы со Светланой ушли в ночь, в март, в юную нарождающуюся весну.

Первые минуты мы молчали. Она лишь полюбопытствовала, где я живу и ничего ли, если я вернусь домой поздно. Я на это пошутил, что, едва мне станет поздно, я тут же, посреди дороги и ночи, ее брошу и уеду. Она улыбнулась и поблагодарила за то, что предупредил.

Но тут я обернулся назад. О, восхитительная картина! Морозило, звезды высыпали на черное холодное небо, мелькавшее между темно-серых ватных туч. Подмерзала лужа на тропинке, и в стекляшках льда отражались этажи покинутого нами дома. Дом весь еще светился электричеством, выдавая в своем нутре беспокойное студенческое племя, и эти горящие окна здания, казалось, с завистью смотрели нам вослед. А мы были и впрямь достойны этой зависти.

- Ты что остановился? – спросила меня Светлана.

- Прощаюсь и пытаюсь осознать… - туманно ответил я.  

- Что?

- Все... – я махнул рукой и повернулся к ней.

- Понятно… - кивнула она. И поежилась.

Потом мы целый час гуляли по Воробьевым горам. Уже сегодняшний день настал, а мы все бродили. Наконец, я почувствовал, что она начинает подмерзать, и мы пошли на ее автобусную остановку. Из остановки на нас смотрела одинокая укоризненная фигура.

- А, это ты… - Светлана, по-моему, немного напряглась. – Знакомьтесь. Это Саша… И это Саша… Смешно… Стою между двумя Сашами, можно загадывать желание… - Она пыталась шутить, и у нее получалось неплохо. По крайней мере, подвиг ревнивого друга, ждавшего за полночь, уж не казался безнадежным провалом для всего вечера.

Минут десять мы ждали ее автобуса. Потом она вздумала проводить меня до моего троллейбуса, пошла рядом со мной по тропинке, а мой тезка плелся сзади. Я придерживал ее под локоть, но, в результате, поскользнулся и чуть не грохнулся сам, она меня удержала.

- Смотри, я спасла тебе жизнь… - серьезно пошутила она. – Вон твой троллейбус. Но ты поедешь на следующем.

Мы пропустили этот, а потом и еще один троллейбус, она совсем замерла, и на третьем я решил ехать непременно.

А когда троллейбус подошел, Светлана вынула из перчатки руку и протянула мне. Я пожал ее и немного придержал. Она подняла на меня глаза:

- До свидания… - сказала она тихо, медленно, ласково и будто с подтекстом.

- До свидания, - эхом ответил я, с трудом сдержав неуместный вопрос «а когда?»

Двери закрылись. Троллейбус тронулся, сквозь запотевшее заднее стекло я разглядел Светланин силуэт и помахал ему рукой. Силуэт помахал в ответ, две фигуры на изрядном расстоянии друг от друга побрели в противоположную сторону.

Троллейбус набрал ходу, перевалил через горку, фигуры скрылись, и я остался один на один со своим счастьем…

Я увижусь с ней. Скоро. Совсем скоро. Я в этом абсолютно уверен.

Жизнь не стоит, жизнь продолжается, весна идет, весне, как говорится, дорогу…

Вот так… Влюбился. Оду прилагаю.

Пишу тебе полночи и все утро. Что скажешь, как оценишь и прокомментируешь?

Пиши, буду ждать.

Ну и все. Привет тебе от Андрея и от Машки. Пока.

Александр».

 

ВТОРОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Светлане Филоновой

Москва

 

ОДА № 10 «ВЕСЕННЯЯ» (Из. Соч. 7 «Оды»)

 

Зима. Колючий ветер, лед.

На улицах – со снегом грязь.

Но нынче каждый все поймет,

Замрет, на миг остановясь.

                                                 

У всех на лицах оживленье.

Душа в волнении сердечном.

Прочь, страх, сомненье, сожаленье –

Весна… Пришла весна, конечно.

 

Вглядитесь: небо голубее,

И птицы радостней щебечут,

И солнце – ярче и теплее,

Капель под окнами лепечет…         

 

Весна, когда приходишь ты?

В какие день, минуту, миг?

Когда рождаются мечты

И песни?.. Стойте. Я постиг

 

Закон несложный. Ты, весна,

Приходишь к нам, когда проснется

Душа от длительного сна,

И в сердце радость отзовется.

 

Приходишь ты, когда мужчина

Цветы, хоть скромные, конечно,

Впервые женщине – любимой,

Знакомой или просто встречной –   

 

Подарит вдруг… Или не вдруг?

Весны сегодня праздник светлый,

И наших дорогих подруг

Мы поздравляем в день заветный.

 

Сегодня да… А завтра что же?

Так пусть и завтра будет праздник.

А через день, конечно, – тоже…

Пусть не завянут розы в вазе…

 

Давайте каждый день подруге

Дарить букет весны начала…

Пусть станут мягче ее руки.

Пусть расцветет зарею алой,

 

Пусть улыбается, смеется

И удивляется она.

Пусть звонкой песней отзовется

В ней наступившая весна.

 

Зима… Колючий ветер, лед…

Но все ж могучею волной

Весна нас в гости всех зовет

Святою женскою душой.

 

Посвящение: (найдено в черновике, в старой лекционной тетради за 1982 г. И.Б.)

К сожалению, я даже не знаю твоего имени.

Но это дела не меняет. Прими от меня маленький подарок по случаю праздника. А вместе с тобой лично я поздравляю всех женщин на свете.

Пятое марта 1982 г. А. Михайлов».

 

ТРЕТЬЕ ПИСЬМО

Игорь Белов – Александру Михайлову

Краснодар – Москва

17 Марта 1982

 

«Здравствуй, Mon Ami Александр!

Я, признаться, уж и не надеялся дождаться от тебя письма и даже забыл твой почерк, как вдруг обнаружил в ящике объемистый конверт.

Поначалу я испугался: кто это вздумал проверить мое терпение?.. Но потом справедливость была восстановлена, твой почерк узнан, и продолжительность послания узаконена без риска моего проклятия.

Я по достоинству оценил сей трактат юного ловеласа и с глубоким удовлетворением отметил, что ловелас смотрит на ситуацию сквозь очаровательную призму самоиронии. Я получил истинное удовольствие от подробностей твоих «психологических» экспериментов, посмеялся над закуренной фильтром сигаретой и над неудачливым поклонником твоей принцессы, ждавшим за полночь и оставшимся третьим лишним в награду за верность. Однако смею тебе возразить: быть может, он не так ли уж и неудачлив? Ведь когда ты уехал, он остался один победителем во взятой вами обоими крепости по имени Светлана! Или ты, как Кутузов, оставил проклятому Бонапарту Москву, чтобы потом – зимой – навеки прогнать с родной земли окаянных недругов? В этом случае – браво. Расчет тонкий и далекий. Вот только одно «но»: зима-то уже прошла, на дворе синицы поют по-апрельски… А? Не боишься, что Наполеон – парень нынче не промах, что он до следующей зимы успеет обжиться в Москве и, гм… (пардон) породниться с нею? И на сей раз Москвы бедняге Кутузову не видать?.. Ну-ну, полно, шучу.

Знаешь, Сань, я так соскучился по столице, по дому студента, по нашему факультетскому «сачку», по Лысову… Передавай всем тысячу приветов, да скажи заодно, буде кто спросит, что практика моя, увы, затягивается. (Увы – это для моих скучающих по вам чувств, а для моей карьеры, наоборот, ура!) Ибо эксперимент, поставленный нашим здешним отделением совместно с Краснодарским НИИ, показал всю актуальность исследуемой проблемы. И впереди у меня есть блестящая перспектива стать помощником руководителя ведущей группы по данным исследованиям на базе Казахстанской АН в Алма-Ате.

Но все же в ближайшее время я, таки, не удержусь и обязательно не денек-другой-третий (четвертый-пятый-шестой…) примчусь в Москву ради разных корыстных целей, в числе которых, конечно, не последняя – посмотреть на разрекламированную тобой Светлану. По твоим словам, она очень хорошенькая?! – Так берегись! Такой опытный, выдавший виды галантерейный господин прилетит к вам!..

Это тоже шутка, не такой уж я нынче и галантерейный, как на нашем первом курсе. А посерьезнее – береги ее… Если она – та самая Она, то надо суметь не только завоевать ее, но, главное, еще и защитить. И сохранить.

Господи, а имя-то какое прелестное! Свет-ла-на! Чудо! Весенний утренний свет в зазеленевшем майском березняке!..

Почему ты почти совсем не пишешь о своих делах?

Ишь, какой Шопен выискался, все ему музыка, девушки да какие-то репетиции!

Будь они неладны… 

Ладно, пока.

Счастливо, привет всем. Игорь».

 

ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов. Запись на последней странице лекционной тетради

Москва. Библиотека МГУ.

. Около 12.15 18 Марта 1982

 

«…Вот и сижу я в библиотеке…

Просматриваю старые страницы, листаю давно защищенный реферат.

А Она – где-то на семинаре, тоже занимается чем-то научным.

Я, сидя здесь и выводя распределение Максвелла, думаю о Ней.

Что я думаю?

Я думаю, что мы знакомы всего пять дней.

Я думаю, что у Нее, может быть, есть свой парень, которого Она любит.

Я знаю, что есть парни, по уши влюбленные в Нее.

И, хоть внешне мы с ними добрые друзья, в подсознании – немой вопрос.

По крайней мере, у них…

Мне кажется, что я в состоянии составить им конкуренцию на многих фронтах.

Я даже знаю, что некоторые уже одерживают победу.

Но я не хочу…

Не хочу любви к моим сомнительным талантам, которые когда-нибудь померкнут.

Я хочу любви к себе.

Если Она способна на такую любовь – я буду счастлив.

Мнится мне, что я замечаю Ее самое искреннее расположение к моей особе.

Взгляды, которыми Она одаривает меня, по-моему, теплей и глубже взглядов,

адресованных другим.

Мне кажется, ей приятно мое общество.

Как это мало – пять дней!

И как бесконечно много…

Так ли в действительности то, о чем я сейчас размышляю?

Я надеюсь – да.

Но не уверен.

Бесспорно, мои выходки произвели на нее впечатление.

Но не мимолетно ли оно?

Это покажет ближайшее будущее.

Если во всем – да, а в последнем – нет, то я счастлив…

На пять минут.

Я терзаюсь – буду ли я когда-нибудь с кем-нибудь счастлив?

Не знаю.

Едва ли…

Но Она!

Сейчас Она – предел моих мечтаний в устремлении их к Бесконечности.

Я пишу, думаю о Ней.

А что-то делает Она?

Думает ли обо мне?

Я надеюсь – да…

Но так ли это?..»

 

Примечание Игоря Белова:

Это письмо было написано на том же листке, что и посвящение к Весенней Оде; а после вырвано и забыто Сашей в лекционной тетради за 1982 г. Саша давал мне свою тетрадь смотреть какие-то формулы, вырванный лист я переложил в себе закладкой. Так он и попал ко мне.  

 

ПЯТОЕ ПИСЬМО

Мария Волошина – Игорю Белову

Москва – Краснодар

23 марта 1982

 

«Дорой Игорь, я очень редко пишу, но сейчас вот что-то приболела и взялась с тоски за перо. Подумала кому-бы написать? Посмотрела записную книжку и оттуда вывалился листочек с адресом 350017 Краснодар… и т. д. Я вот и вспомнила тот вечер когда ты уезжал. И вот решила тебе черкнуть. Не то что уж больно здесь тоскливо в Москве да все же верно, в Краснодаре лучше. Там небось и травка зеленеет и солнышко блестит, да? А вот у нас и ласточка с весною никуда к нам не летит, разве что одни воробьи с голубями грязные и мокрые порой заглядывают в окно. А я сижу и хандрю, хандрю и болею. Вообще-то препротивная штука весна. Ладно, пусть уж, зимой холодно. Но зимой и есть холодно и снег белый и лед крепкий. И главное сухо на улице. Сухо на улице, сухо и у нас в душе. А сейчас, когда подули промозглые западные и южные ветры и подмочили белые сугробы, подмочили они и мое настроение. Ты извини пожалуйста, что я таким образом высоко филосовствую. Ты сам конечно помнишь уезжая разрешил писать ели что. Ничего не случилось, просто захотелось пообщаться с умным человеком. Не знаю кажется ли мне или нет, что на улице холод, промозглость и серость, наверное кажется, да бог с ним. Расскажу ка я лучше тебе о своих делишках. Несколько дней назад я приехала из подмосковья где в пансионате отдыхала в течение двух недель в Черноголовке. Вот там было сдорово! Была там компания парней и девченок и я была в этой компании. Мы ходили в лес на лыжах, устраивали небольшой пикничек в лесу. Под вечер снимались и засыпав костерчик пушистым и еще сухим в лесу снежком к ночи возвращались назад. Мной там был увлечен какой-то парень, зовут Славкой. Он довольно ничего на гитаре и песни поет. Мы там с ним однажды ночью пошли гулять и так было хорошо, что я подумала что с удовольствием забыла-бы и Москву и свой дом и Сашку и всех дружков, вот так-бы гуляла со Славкой, думала-бы о возвышенном, а вечером-бы сидела как у Булгакова при свечах и слушала-бы музыку Штрауса. (*) Ладно, я не стану распространяться о высших материях сейчас. Мне правда весьма сейчас плохо ну и ладно. Расскажу-ка я тебе о чем-нибудь нейтральном, о Сашке например. Честное слово я совсем о нем не думаю. Даже самой смешно как мало он для меня значит. А ты помнишь когда ты уезжал он от меня глаз не отводил! А знаеш я тут, однажды, - встретила Сашку где-то в центре с какой-то девченкой. Он меня узнал но я виду не подала что, хоть чуть, рада. Мы поговорили, чуть-чуть. Девченка, кажется Света, почти все время молчала. Один раз только соизволила открыть рот когда сдоровалась. Я ее так испоттишка разглядела, что есть то есть, хорошенькая стройная и одета красиво. Да, все равно она мне как то не понравилась. Зазнайка какая-нибудь или притвора или того пуще какая-нибудь дикарка и тихоня. Да и поближе разглядев я подумала, что она так, ничего особенного. Глаза иногда щурит, родинка на лице маленькая, но ассиметрию создает все равно. Жалко было-бы Сашку если-бы он попал в руки такой примерной на первый взгляд тихони. Ой, Игорь, звонок мне в дверь. Это одна моя подруга Оксанка. Мы с ней договорились что она сейчас зайдет и вот пришла. Я поэтому заканчиваю. Пока. Хочешь пиши. Адрес на конверте. Маняша».

 

 (*) Примечание Игоря Белова: я не берусь устранить в этом письме все грамматические ошибки. Их слишком много, к тому же они придают тексту неповторимый авторский стиль, и мне не хотелось бы его уничтожить. Что касается Булгакова, то в «Мастере и Маргарите», в главе, кажется, «Прощение и вечный приют», цитируемое место таково: «…А вечером слушать музыку Шуберта». Если Маша имеет в виду этот момент, то она просто перепутала. Благо оба на букву «Ш».  

 

ШЕСТОЕ ПИСЬМО

Светлана Филонова – Элле Меркуловой

Москва – Ленинград

29 марта 1982

 

«Элла, добрый вечер!  

Смотрю на часы: правильней сказать – доброй ночи…

Как же давно я не видела тебя, дорогая моя подруга, тоскую по тебе, соскучилась страшно.

Уже весна – удивительная и каждый раз новая – вступает в свои права. Позади осень и зима новой жизни, столь не похожей на школьную… А мне жалко школы. Я часто, чаще, чем хотела бы, вспоминаю наш класс… Помнишь выпускной вечер? Тогда, в последний раз, мы собрались вместе, и будто случайно распределились по дружбам, романтическим тайнам и историям. Мальчики – девочки… Мы повзрослели… Когда-то кое-кого из нас дразнили одноклассники, считали подозрительной такую дружбу. И немного злились. Потому что завидовали. А теперь вот повзрослели. И не завидуем. И сами отдаем в полутьме школьного бала дань этой тайне, не вынимаем руки из руки милого и столько лет знакомого парня, который когда-то дергал нас за косички и увесисто получал в ответ учебником, который потом, позже, нес наш портфель, а уж совсем недавно неумело и храбро пытался поцеловать нас на морозе в щеку, а попадал в шапку… А сегодня мы прощаемся. Быть может, надолго. Быть может, навек. Кто знает, что ждет там, в свете быстро наступающего нового дня… 

В меня все годы был тайно влюблен Алеша Кораблев. Смутно догадываться о том я стала лишь в девятом классе. Помнишь, в десятом мы с ним сидели вместе на всех уроках, ходили в кино, а вы смотрели на нас иронично и укоризненно, но вслух ничего не говорили? Он симпатичный парень и очень нравился мне…

Вот он будто случайно и оказался рядом со мной. Мы забрались в самый темный уголок. В ту ночь темноты, по правде говоря, нигде не было, в окна по-хозяйски смотрела безоблачная июньская заря, и даже самые укромные места были едва прикрыты вуалью сумерек. Мы сидели и наблюдали за одноклассниками.

Ты, Элла, была с Сережей Рифкиным. Вы еще пытались танцевать.

И вот мы размечтались: что будет с нами дальше? Где будет через год Сережка, где будет Танька Тасенко, где будешь ты? Где будем мы с Алексеем?..

Он меня попросил: ты, Светка, подожди пока… - Что? - Ну… - он смутился, - ну, не забывай, что ли, меня пока, вспоминай иногда… 

Мне стало смешно и грустно. Я сказала, что постараюсь.

Прошло лишь несколько месяцев, и мы разъехались по миру. Сергей в Вильнюсском Университете. Тебя судьба и родители увезли в Ленинград. Алексей в Иркутске, в военном училище. Я понимаю, что нужна ему, и пишу в Иркутск. А я… Почти одна, я осталась здесь, в Москве, но тоже оказалась в другом мире, нимало не похожем на прежний. Всего триста дней назад мы были  вместе… И вот новый мир, новые интересы, новые друзья.

А старые уже не все…

Не знаю, известно ли тебе или нет, что Коля Шемчук – тот самый весельчак Шемчук из «А» класса, клоуном все его звали, учителей передразнивал классно – так вот, он ушел в армию в ноябре. Я ходила провожать его среди прочих. А теперь мы узнали, что он уже не вернется. Месяц назад в Афганистане подорвался на мине… Это ужасно, правда?

А что-то будет с нами еще через год?.. Мы все – совсем молодые люди, нам надо жить сегодняшним и завтрашним днем, мечтать о славе и радоваться жизни. Но я почему-то не могу жить только сегодняшним и завтрашним, не могу только радоваться… Очень часто даже в веселые моменты мне становится как-то раздумчиво. Мне становится жалко тех, кто далече сейчас, и кто будет далече еще через новые двенадцать месяцев…

Что-то я расчувствовалась. Извини, это весна действует…

Дела мои, в общем, хорошо. Первую сессию сдала без троек, к учебе почти приспособилась. Вот только ездить из нашей «деревни» полтора часа до Университета – все равно, что к тебе в Ленинград. Однако и в этом я научилась находить известную прелесть. Иной раз рано утром, зимой, едешь к первой паре, а за окнами электрички еще беспросветная темень. И даже вагоны почти пустые. Я стараюсь не поддаваться сонливости в эти минуты. Знаешь, как интересно понаблюдать за попутчиками! За всеми вместе и за каждым… Вот мужчина читает что-то научно-техническое. Сидит, преодолевает сон, грызет гранит. Другой, постарше и на вид попроще, читает детектив. Этому не до сна, не до зимы, не до электрички. Не проехал бы… По диагонали в уголке молодая женщина вяжет что-то яркое и маленькое, явно детское. Квартет студентов в соседнем купе самозабвенно спит, презрев грядущие зачеты и экзамены… Напротив меня молодой человек, лет двадцати пяти, делая вид, что дремлет, сквозь полуопущенные веки, как и я, внимательно, с удовольствием наблюдает. Мы оба захвачены врасплох: я чувствую, что в данный момент он смотрит на меня, а он видит, что я это поняла… Он закрывает глаза. Я тоже… Погружаюсь в какие-то неясные, приятные и немного тревожные грезы, тону, вздыхаю медленно и глубоко, выныриваю… Открываю глаза вновь и далее уже смотрю в окно. Куда-то убегают бледные окраинные фонари. За окном – полусонный заснеженный пригород, посеребренный бегущим навстречу рассветом. Солнце всходит уже позже – значительно позже, когда я еду в автобусе. А пока блестят из мрака искры окошек. А за ними видятся искры чьих-то судеб. И спрашиваю я себя, а как выглядит из окна проходящего мимо поезда моя искорка? И когда, встреченная рассветом, она погаснет?..

А электричка постукивает себе, покачивается, народу становится больше, все едут на восток, в город, навстречу дню и своим делам. И вместе с рассветом на поезд накатывает привычный и новый мир, с его знакомыми и незнакомыми людьми, событиями и сомнениями, радостями и разочарованиями…

Недавно, перед Восьмым марта, я получила неожиданное письмо. Передал мне его симпатичный и немного чудной парень. Если говорить точнее, он письмо мне не передал, а скорее им в меня кинул… Я прочла и целую неделю пребывала в каком-то приподнятом настроении. Там оказались стихи, между прочим, очень милые и посвященные мне. В Университете я хотела поблагодарить автора за любезность, но он исчез на целую неделю. Вообще, он вел и ведет себя очень странно. Я спрашивала про него у знакомых, поверишь ли, я сама искала встречи с ним… А он продолжал играть в какую-то нелепую игру. Уходил от встреч. Не здоровался. Не замечал меня – демонстративно, при других… Я уже готова была серьезно обидеться, и в этот момент, в этот день, в этот вечер, тринадцатого марта, он нашел меня сам. Нашел – и украл.

Зовут его Саша. Не знаю… Теперь мне уже кажется, что звали его Саша. Он опять невежлив со мной, невнимателен ко мне. Тогда зачем были эти стихи, зачем он подарил мне их?

Или я плоха для него? Смотрю в зеркало – вроде бы нет… Скучна? – Но что я могу сделать, если я не болтлива и не люблю быть на виду; не кокетлива и не громкоголоса? И неужели именно это ему надо, а иначе неинтересно? Или мило, пока ново, а стало привычно – и все?.. Но я же – ясное дело – не буду себя ломать, меняться, бегать за ним… Я и так не понимаю, зачем я все это тебе рассказываю, вроде как – жалуюсь. Я просто в легком недоумении.

Только что он был резок со мной по телефону. А я – я ответила тем же, естественно… Ответила, повесила трубку – и сижу смотрю в зеркало, пишу тебе…

Что он хочет от меня? А я – от него? Я, вроде, ничего. А он? Неужели – тоже ничего? Тогда, тем более, при чем тут я?  

Ну ладно, бог с ним. Пожаловалась, стало легче на душе.

Как у тебя дела? Ты что-то совсем мне не пишешь… Ответь же, я жду.

Привет тебе от всех общих знакомых, с кем я еще общаюсь.

До свидания, надеюсь, не столь отдаленного.

Целую!

Светлана».

 

Примечание Игоря Белова: Это письмо в моей подборке отсутствовало. Его мне прислала Элла Меркулова.

   

СЕДЬМОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Марии Волошиной

Днепропетровск – Москва

3 апреля 1982

 

«Привет, Машутка!

Пока это письмо до тебя дойдет, будет середина недели, опять работа, забота…

А сейчас – суббота.

И в эту субботу – ни работ, ни забот.

Вот.

Откуда только я тебе ни писал! – Из Иркутска – писал. Из Одессы – писал. Из Еревана – писал. Из Сочи – писал. Из Приэльбрусья – писал. Из Ташкента – тоже. А из Днепропетровска еще не приходилось, да?

Вот пишу и из Днепропетровска.

Объясняю: от нашего факультета послали «гастрольную бригаду» на какой–то праздник в местный университет.

Там, в Москве, еще и шапки не все сняли. А здесь мы ходим в пиджаках да в легких рубашках с распахнутым воротом.

Сегодня вечером у меня где-то концерт. Сначала буду играть классику – Бетховена, – а во втором отделении, с пианистом из Тбилисского университета, на двух роялях импровизировать джаз.

Ни зала, ни роялей, честно говоря, я еще не видел.

С пианистом же – моим тезкой – я только что встречался в парке, возле пруда – где утки.

Уехал я сюда спонтанно, в полном смысле этого слова. Еще позавчера не знал, не предполагал, что унесет меня дорога за полторы тысячи километров в страну Хохляндию.

А вчера вызывают меня активисты из культмассового сектора в комитет Комсомола и заявляют, что «надо». Комсомол, мол, Университета посылает меня к «братьям по разуму» на какой-то весенний фестиваль.

Что правда – то правда. Факт. Фестиваль, действительно, весенний, особенно на Юге.

Поэтому я с удовольствием покинул столицу, а также тех, кто меня к ней привязывал…

А они…

Я не знаю, Маша, они – те, кто мог удержать меня в столице, – очень, конечно, хорошие, красивые, милые люди. Ты их, по-моему, видела, да?

Вот только одно: я постоянно ищу людей, как бы это сказать, ну, что ли, достойных меня. А они достойны. Так слишком, так сильно достойны, что, наверное, я их недостоин.

В общем, мне стало не то, чтобы скучно, но… как-то… чересчур уж хорошо и благополучно. К тому же мне показалось, что им все равно. И вот я здесь. А они там. То есть – наоборот…

Машенька, когда я вернусь, мы с тобой обязательно пойдем, как раньше, бродить по ночной Москве и возобновим наши умо- и словоблудия. Да, а ты еще не смотрела последнее нашумевшее Рязановское кино? Если не успела – покупай к десятому числу билеты. Вернусь – сходим с тобой. Обязательно.

Ну ладно, Маша.

Ты там смотри, не хандри. А то мне разведка на тебя жалуется. Кто – не скажу ни за что, хотя это был Игорь.

И еще, говорят, с запятыми и грамотой ты, как всегда, не в ладах…

Безобразие!

Ну, все, счастливо, до встречи.

Вновь, как и всегда, твой – ШУРИК».

 

ПРИЛОЖЕНИЕ К ШЕСТОМУ И СЕДЬМОМУ ПИСЬМАМ

Записка, наскоро начертанная двумя различными почерками.

Случайно сохранилась в той же тетради.

Где–то около середины апреля 1982

 

«Сашка!

Она же изумительная девушка!

Как же ты можешь так с ней обращаться?

Если уж ты к ней охладел, то хотя бы веди себя по-человечески, не демонстрируй пренебрежение, не обижай ее.

Может, ты забыл, что это именно ты первый к ней полез, а вовсе не наоборот?!

Эх, не будь ты мой друг, я бы тебе…

Свинья ты последняя!

 

(Далее подпись: Андрей Лысов)

 

Не твоего ума дело.

Александр».

 

 

ЗДЕСЬ – ЛОГИЧЕСКИЙ ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ФИНИШ ЭТОЙ ИСТОРИИ

                                                 

 

ИНТЕРЛЮДИЯ 1

Из неотправленного письма

Даты и подписи нет

 

«…Цветные сны, мой дорогой, не столь уж редки в нашей жизни.

Цветные сны, мой дорогой, - это отчасти сама наша жизнь.

Цветные сны, мой дорогой, - порой нечто большее, чем жизнь.

Почему?

Существует древнее и мудрейшее учение о единении и отождествлении личности и природы – Йога. Тысячелетия назад пришедшие из глубин Космоса мудрецы сопоставили свои впечатления и чувства, свой богатейший внутренний мир с объективными явлениями и фактами мира внешнего. Контраст между бездонной и стройной глубиной личности и стихийной, случайной пестротой остального, подобной пестроте заплат на старом нищенском платье, был поразителен.

И не менее поразителен был простой вывод, что внешний мир является лишь бледным и плоским отражением бесценного богатства души.

И здесь были Цветные сны.

Цветные сны – это самый естественный способ самовыражения нашего «я».

Знаешь, дружище, мы живем внешним, мы говорим и пишем словами, которые есть не боле, чем символы. Но мыслим мы Цветными снами. Любим мы Цветными снами. Даже, если угодно, дышим ими.

--------

За окном шелестит по листьям дождь, напоминая об Осени.

За окном шелестит по струнам дождь, навевая Цветные сны…

Почему великие художники, светлые гении нашей Русской земли так любили Осень?

- потому что ее неяркие дни и темные вечера не отвлекают взоров от призрачного полумрака Цветных снов…

, в коем полумраке надо разобраться, чтобы, словами поэта, «дойти до самой сути».  

В этом единстве Личности со своею сутью Йога видит истину.

-------

А дождь за окном все идет и идет, будя во мне воспоминания, а за воспоминаниями колышутся призрачными сетями Цветные сны. Они всплывают из таинственных глубин подсознания, переливаются секунда от секунды ярче и радужней и вопрошают мою ненайденную суть о том, где она, что с ней, кто с ней и кто она…

Вот так, друг мой.

На подоконник под открытой форточкой падают крупные капли с карниза.

Темнеет, и с темнотой ярче воцаряются во всей Вселенной Цветные сны.

На улице идет дождь…»

 

ИНТЕРЛЮДИЯ 2

Александр Михайлов

Москва, библиотека МГУ.

4 Сентября 1992

ОДА № 15 «РАЗМЫШЛЕНИЯ» (В прозе. Из соч. 7 «Оды»)

 

«Наступила осень. Сентябрь…

Были и будут еще теплые дни, небеса голубой чашей опрокинутся над землей, почти по-летнему пока зеленой, и щедрое солнце не раз отогреет наши остывающие к зиме сердца.

А пока – сидишь в теплой комнате, наслаждаешься тихим жужжанием отогревшейся сонной мухи, ищешь философский камень в созерцании.

Наслаждаешься теплом и мягким светом вокруг. Наслаждаешься непогодой и ветром на улице, вонзающим в стекла мелкие острые колючки дождя… Цивилизация!..

-------   

Цивилизация – что это?

Это искусственные, приобретенные нами (и по большей части до нас) условия существования, без которых немыслима сейчас жизнь; это плоды и достижения человеческого разума.

Жизнь и разум? – Что это?

Это слияние высших форм материального и духовного; это способность мечтать, абстрактно мыслить, умирая, обретать бессмертие, помнить, забывать…  

Взгляни из Космоса на Землю: первозданной, дикой кажется она; никаких видимых проявлений рождения, жизни и смерти миллиардов ты не увидишь. И, тем не менее, маленькая планета Земля стала матерью для тысяч поколений людей, в памяти каждого из которых умещалась и умещается вся бесконечная Вселенная!

Одиноки ли мы в этой самой Вселенной? – вопрос столь же древний, как цивилизация, жизнь и разум.

Одиноки ли мы во Вселенной? – но чем хуже миллионы других солнц Великого Космоса; почему человечество упорно сомневается в отрицательном ответе на вопрос сей? Почему?

- Потому что страх.

Страх – тоже порождение жизни и цивилизации. Мертвой природе страх неведом.

Мы и желаем, и боимся узнать о существовании наших ближайших соседей.

Что эти ближайшие, скорее всего, совсем не близко – и успокаивает, и раздражает.

Но что они, соседи, где-то есть – можно ли сомневаться?..

Желаем – и потому тысячелетиями смотрим в небе; неустанно слушаем голоса Вселенной в Эфире, чтобы уловить сигналы какой-нибудь робкой планеты; сигналы, посланные, возможно, еще до зарождения жизни на Земле… Боимся – что если вдруг некий сверхразум опровергнет нашу уютную геоцентричность и нарушит наше уединение, то не захочет ли он поживиться за счет трудолюбивых, но… отсталых по сравнению с ним людей?

Но чтобы преодолеть просторы Космоса Времени, надо быть Истинно Сильным.

А истинно Сильный не может быть злым.

Зло – порождение страха, неуверенности, черной зависти, слабости, наконец…

Подвластен ли Истинно Сильный страху и неуверенности?

Опустится ли Истинно Мудрый до черной зависти?

И нет ли главного противоречия в самом сочетании: Истинно Сильный и Слабость?..

------   

Наслаждение…

Тихо возится засыпающая муха. Хлещет за окном ветер, вонзая в стекла мелкие осенние колючки дождя…

Сентябрь.

Будут еще светлые, теплые дни, опрокинутся над землею бездонные голубые небеса, и щедрое солнце чуть отогреет наши охладевающие к зиме сердца.

Но не оттают они до самой весны…

Наступила осень».

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ

 

ВОСЬМОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Марине Булучевской

Москва – Ярославль

29 октября 1982

 

«Здравствуй, Марина. Спасибо тебе за письма!

Мне очень приятно, что ты меня не забываешь, и четыре года, которые мы с тобой не виделись, не охладили нашей дружбы. Я рад, что есть на свете, в других краях, настоящие друзья, с кем можно поделиться самым сокровенным. И удачами, и проблемами. И горем, и счастьем.

Даже не знаю, чем тяжелее делиться. Как думаешь ты? Мне кажется, что счастье, будучи сродни безмерному, даже неудобному, хотя и радостному удивлению, напоминает твою реку Волгу, когда одним весенним ясным утром, голубая, синяя, черная среди снегов, ломает она лед и разрушает дороги, по которым ходили люди долгую зиму и которые уже казались вечными…

Говорю загадками?

Попробую объясниться. Я тут начал кое-что писать, и если тебе это не понравится, просто смолчи. А если понравится, то… Пожалуй, смолчи тоже.

Так вот, недавно, полтора месяца назад, я написал стихотворение:

 

СОНЕТ- МАДРИГАЛ (5 Сентября 1982)

 

Увы, синьора, Вы прекрасны!

Увы, синьора, Вы милы…

Как в горной дали, чистой, ясной

За версты слышен крик муллы,

 

В московской дымке влажно-серой

Сияет взгляд прекрасных глаз.

И робко юноша несмелый

Засмотрится на Вас подчас…

 

Что, слишком робок он для Вас?

Иль не посмел взлететь над Вами,

И не услышан его глас?

 

О нет, синьора. Просто Вы

Напрасно то познали сами,

Что так прекрасны Вы… Увы.

 

 К чему написал? – А вот к чему. Дело в том, что…

… Была она воистину прекрасна. Звали ее Светланой, и это солнечное имя как нельзя более соответствовало ей. Попробую нарисовать портрет. Невысока ростом, но и не мала. Стройна и грациозна. Изысканна и проста. Ее стан был так строен, и так нежно сверкали с высоты гордо повернутой головы ясные, серьезные глаза, что весной, в празднично-белом, напоминала она античную статую юной весталки, которая, правда, прекрасно осознает свою красоту, любуясь собственным отражением в зеркалах дворцовой галереи где-нибудь в Версале…

Глаза ее были столь большие, что, вероятно, оттого и возник в них с рождения небольшой «минус», но очков она не носила. И эти удивленно-расширенные зрачки производили впечатление доверчивости и какой-то беззащитности.

Она, кстати, походила не только на весталку, но еще и на девочку-мадонну. Не Перуджино, не Леонардо и не Рафаэля. Скорее – Мурильо.

Она походила бы на девочку-мадонну Мурильо, но в безукоризненных чертах ее лица не было абсолютной симметрии. Над верхней губой, слева, темнела маленькая родинка.

Не то, чтобы родинка портила ее – напротив! Из хладной святой превращалась она в земную девушку, которой доступны нежность, радость, обида, страсть.

Которой доступна любовь.

Познакомился я с ней в марте. Написал стихи, посвятил ей и подарил.

Потом были три недели совместных скитаний, недоумения и счастливого сна.

Мы были близки в совершенном смысле этого слова, потому что близость духовная, как казалось нам, и есть истинное наслаждение. А затем, как-то само собой, за неимением времени, все кончилось, и лишь изредка мы общались по телефону. Потом и это прекратилось.

Прошла весна, пролетело лето.

Сентябрь – время переоценки ценностей, и я, увидев однажды Светлану издали на факультете, но так и не подойдя к ней, оглянулся назад. Оказалось, что мне немного жалко умопомрачительных мартовских дней и вечеров, да к тому же стало слегка досадно, что Светлана со мной даже не поздоровалась. Что-то пошевелилось в душе, попросилось наружу и выплеснулось в сонет-мадригал.

Но так уж повелось, что сентябрь – закладка фундамента под здание целого учебного года и всего сезона, так что времени на ностальгию остается очень мало.

В сентябре я много писал, много занимался и много выступал.

Были у меня и другие дела, так что Светлану я не видел и не вспоминал.

Так бы и продолжаться всему, но…

Но мир тесен.

Однажды мы встретились в автобусе.

Что делаешь да как дела… - поначалу я отворачивался, слушал вполуха, отвечал односложно, невпопад и вообще не был расположен разговаривать.

Однако, не расположенный, я забыл, что такое ее глаза, ее красота и спокойное обаяние…

Язык мой обрел крылья, я включился в разговор, захватил в нем лидерство, стал уже говорить соло, расхвастался о своих выступлениях, вспомнил накопленные за лето анекдоты…

Она слушала вежливо и прилежно. Где надо смеялась, где надо удивлялась и без улыбки  смотрела на меня.

Наконец, я добрался до эпиграмм и пародий, которыми некоторые наши общие знакомые баловали меня в последнее время (что мне льстило).

Здесь она прервала меня и попросила: «Пожалуйста, сочини пародию или эпиграмму… Или еще что-нибудь… Для меня...» 

Просьба показалась мне странной. Шутит она или нет? Все то время, что мы с ней общались, тревожила меня неуверенность: мне постоянно казалось, что она спокойно и почти серьезно в глубине души надо мной шутит… Мне было с ней непросто, с ее непонятной, сомнительной серьезностью. И тянуло меня к ней все время, и в то же время хотелось надерзить и сбежать… Что я и делал всю весну. С одной стороны так… А с другой… Я думал: вдруг ей и вправду дороги весенние стихи и воспоминания?.. Может быть, и в самом деле ей хочется, чтобы мое не слишком-то умелое перо вновь вывело рифмы в ее честь?..

Так я думал, а вслух сказал: «Я не могу написать на тебя эпиграмму. Эпиграмма утрирует недостаток, преувеличивает смешное и глупое. А ты красива. Ты прекрасна, как… - я не мог подобрать подходящее слово, - как мечта! Ты посмотри, как они все на тебя смотрят… Потому что ты очень красива. И знаешь это. Поэтому вот так: во-первых, на красоту пародию не напишешь, а во-вторых – не умею я писать эпиграммы…»

Я так и не понял, расстроилась она или улыбнулась, закусив губу, отвернувшись и ничего не ответив. Наступившее молчание показалось мне неловким, я испугался, не слишком ли я был резок, категоричен и смешон, не обидел ли ее чем-то… Чтобы сгладить ситуацию, я будто невзначай положил ладонь на ее руку, державшую поручень. Рука вздрогнула, почти незаметно напряглась, но не ускользнула от меня. Светлана опустила голову. Молчание продолжилось, уже менее неловкое, но еще более напряженное. Я стоял лицом к ней и любовался на красивую, столь знакомую мне игру ниспадающих ей на плечи каштановых волос, едва удерживаясь от глупой и навязчивой идеи поцеловать ее в макушку, а потом обернулся.

Мужчины в автобусе поспешно отвели глаза.

От меня – с неодобрением, что смею расстраивать такую девушку.

От нее – с сожалением и восторгом.

На лицах мужчин читалось, что подобную красоту надо на руках носить, а такие, как я, только все портят…

Только все портят, да…

Эх-ма…

Трудно было разобраться в самом себе, в причине возникшего высокого напряжения, да и вообще во всем.

Что-то непонятное тревожило и волновало, какой-то новый, расслабляющий, приятный ток струился из ее руки в мою, бередил воображение…

Я сделал усилие и убрал свою руку, прощаясь.

Она подняла голову, кивнула и стала смотреть в окно.

Я спросил, можно ли проводить ее.

Она ответила, что нет, лучше не надо.

Я пожал плечами и направился к выходу.

Мне уже хотелось, да, хотелось проводить ее, но тут уж делать было нечего.

Двери отворились. Я вышел из автобуса и на секунду остановился.

В громыхании железа автобус уехал прочь, и я смутно разглядел за пыльным задним стеклом хорошенькую Светланину головку.

Светлана не смотрела на меня. Она смотрела вдаль.

Моя ладонь хранила ощущение и тепло ее нежной кожи.

Я поднял руку. Тонкий, почти неуловимый, знакомый и по-осеннему новый запах духов еще больше растревожил меня. 

И тут на меня накатило! Что же это происходит?!

Неужели это все было в действительности? Лекции профессора Николаева и весенняя подмерзающая луже на тропинке… Московские ночные блуждания… Март и влюбленность… Апрель и размолвки… Лето и расставание… Забвение и равнодушие?

Было. Многое… Но, кажется, далеко не все. Да, далеко не все! Кое-что, конечно, мне приснилось, а сейчас я проснулся и вновь попал… куда? Что же это такое? Сколько я проспал? Вот что это такое: я проснулся там, вновь в марте, и память сама разделила все видения на сон и явь. Остро и будто заново чувствуя, я переживал сейчас первую неделю, первый день, первый час нашего знакомства.

Как похожи эти два мига! Ужасно, невероятно, метафизически похожи – с точностью до наоборот. Был автобус… Нет, был троллейбус. Увозил он меня, а она смотрела на меня сквозь стекло с улицы…

Рукопожатие, темный силуэт, вечер…

Март… Настроение весеннее, умопомрачительное.

А что сейчас?

Прозрение у меня или умопомрачение?

Сейчас ведь сентябрь. Анти-март… Анти-автобус… Анти-рукопожатие… Анти-настроение… Анти-прощание… Анти – все!

Что еще, что тогда было дальше?

Нет, если анти – что было ДО того мига?

А вот что: тогда я написал ей оду.

Весеннюю.

А если так…

Конечно, надо вновь написать ей оду. Анти-весеннюю!

Конечно, оду! Напишем оду!

Я шел домой и повторял: напишем, напишем! Напишем…

Целый вечер я носился с этой идеей, слушал странные рифмы, пробирался сквозь плавные трехдольные ритмы…

Я умывался, ужинал, смотрел телевизор и совсем ничего не воспринимал.

А потом я сел за стол и, почти уже готовую, записал Оду.

И была это Осенняя Песнь.  

 

ОДА № 19 «ОСЕННЯЯ ПЕСНЬ» (Из соч. 7 «Оды»)

 

Вот бы мне подлететь

К облакам над тобой,

Песню дивную спеть 

В честь осеннего дня,

И тебя вознести                      

Над поблекшей землей –

Трудно будет найти               

И тебя, и меня.

 

Вдохновенье мое                    

Не впервые к тебе

Направленье свое

Выбирает, любя.

Много зим, много лет

В нашей общей судьбе…

Что с того, если нет

Вновь со мною тебя…

 

Вот осенний листок

Пожелтелый висит.

День иль два – минет срок –

Он рассыплется в прах.

Но природы закон      

Им еще не забыт,

И купается он

То в дожде, то в лучах…       

 

Солнце, редкий ты друг

Наших будничных дней.

Долгожданный досуг

Мы проводим во тьме.

Но уж выглянешь раз –

На душе веселей

И теплее у нас,

И в тебе, и во мне…

 

Мы гуляли с тобой

Над поникшей травой,

Мы кленовой листвой

Наполняли букеты.

Солнце вечной тропой

Возвращалось домой.

Взявши Солнце рукой,

Возвращалась ко мне ты.

 

Если счастлива будешь

С другим, не со мной,

Все равно не забудешь

Сей день никогда.

И вернется назад

Пожелтевшей листвой

Впечатлений наряд

Через многи года.

 

Мы с тобой понимаем

Друг друга сейчас,

Мы достаточно знаем

Меня и тебя?

Возвращайся! Я рад

Быть с тобой каждый час.

В солнце, в ливень и град,

И скорбя, и любя.

 

Что же я, спросишь ты? –

Я иль ввысь вознесусь

И достану цветы

На Парнасовом склоне.

Иль с его высоты Упаду, разобьюсь,

Как разбились мечты

Моего Фаэтона.

 

Как же трудно найти

И тебя, и меня…

Как же трудно нести

Мне мечту над землей…

Песню дивную спеть

В честь осеннего дня…

Вот бы мне подлететь

К облакам над тобой…

(17.09.1982)

 

Я не страдал отсутствием рифм… Я не подбирал мучительно слова…

Я думал о Светлане. И о себе…                     

Я писал ровно двадцать минут. А после многие часы перечитывал написанное, размышлял над ним, и многое мне самому было непонятно. Что я хочу? Зачем?

Но я не изменил ни слова, не исправил ни одной корявости – пусть останется так, раз уж так получилось – и на бумаге, и в жизни.

Я долго в ту ночь сидел под неяркой настольной лампой и думал – неизвестно о чем.

А потом я уснул прямо за столом…  

На следующий день я позвонил Светлане, и мы уговорились идти в парк.

Мы встретились в бело-желтых, розово-голубых декорациях догорающего сентябрьского заката. Она задумчиво шла по тропинке, смотря под ноги, и ворошила осеннюю палую листву.

И ворошила весенние воспоминания.

Тогда я промолвил: «Света, а я написал…» - и протянул ей незапечатанный конверт. Она посмотрела на меня, ничего не сказала, взяла конверт и ушла вперед. А я отвернулся, отошел на несколько шагов и стал смотреть в небо.

Неужели это я – робкий, несмелый юноша? Конечно, и я на нее засмотрелся. Да разве же на нее можно не засмотреться? И уж вовсе она не безразлична мне, как хотелось бы изобразить. Иначе почему я с какой-то тревогой и досадой, с непонятным замиранием прислушиваюсь к тихому шелесту ее шагов?..

Весна. И она, Светлана. Светлана – и Весна… Светлана… Света и… И…

И я, просто-напросто, неужели же, ну да, если совсем уже начистоту, я, да, я, как весной, вновь до смешного, до нелепого, до смерти влюблен в нее!

Так, влюблен. Отлично. Выяснилось. Признались. Стоп! Ну а как же это: «Если счастлива будешь с другим, не со мной»? Как это – с другим? Как же – с другим?

А я? Что – робкий, несмелый? Не услышан его глас? Да? Неужели это и есть я?..

А она? Что она?!

А что она!..

Я стоял и смотрел на березы.

Она… Какое место она сейчас читает? Наверное, то самое. С другим, не со мной. Читает, усмехается про себя и тихо, спокойно торжествует. Сейчас дочитает до конца, спрячет неуместную улыбку, самым вежливым голосом скажет корректное «спасибо», и мы расстанемся… Какой я дурак! Разоткровенничался, как… Как черт знает, кто! Старался, ночь не спал…

И самое главное: а что же – завтра?..

Все. Она прочла. Не поворачивайся, не смотри на нее! Прочла! Подходит!

Она прочла. И подходила.

А я упрямо смотрел в небо, на березы, на закат, в стороны, лишь бы не на нее, лишь бы никто ничего не понял, и заставлял себя думать – о постороннем, о ерунде. Я злился на себя, на нее, на весь мир. Мне так не хотелось изображать спокойную корректность и вежливое равнодушие…

Она подошла. Я не оборачивался.

- Я люблю тебя. – Вдруг сказала она тихо, серьезно и очень просто.

Вот тебе и раз! Я резко обернулся. Конверт она уже убрала и теперь стояла около меня, спрятав руки и склонив голову.

- Что?

- Я… люблю тебя! – повторила она с каким-то бунтарским, мучительным преодолением. И вдруг резко подняла, вдруг кинула на меня взор. Бесстрашно. Смело. Бескомпромиссно. С вызовом мне, всему миру, всему тому, злому, что ее не понимало…

Наши глаза встретились.

Так все это время, все эти месяцы, которые я растратил впустую, в течение которых я будто и не жил, а спал, ты, гордая и молчаливая, ты… «Я люблю тебя»?!

- Да… – сказала она тихо.

Впервые я видел ее так близко. Я почувствовал, что тону в глубине ее расширенных глаз, я понял, что погиб, что мне не выбраться на поверхность. А маленькая родинка над верхней губой звала, искушала, напоминала о какой-то вечной и простой человеческой правде.

- А ты?

……………………………………….

 

Остановим это мгновение. Правда, хорошо сочинил?.. Молчи.

Это все.

Пока.

А.М.»

 

ДЕВЯТОЕ ПИСЬМО

Мария Волошина – Игорю Белову

Москва – Краснодар

25 октября 1982

 

«Игорь, здравствуй, я не получила ответа на свое весеннее письмо, да он и не нужен был ответ. Я не только не ждала, но даже желала, чтобы мои ненужные откровения и несмешная ирония потерялись где-нибудь по дороге. Я вот что хочу тебе сказать: да, у меня с Сашей ничего на получается, как бы мне того ни хотелось, как ты догадался наверное. Не знаю, я ли виновата или он или еще кто… Но я признаюсь я несправедлива была к ним. Какое-то нехорошее чувство похожее на ревность заставляло меня язвить не по делу по отношению к Саше и, особенно к его подруге Светлане. Ну, Сашку-то я знаю десять лет, да и ты не первый год с ним дружишь. Но вот она… Ах, как что-то подмывает какие-то нехорошие стороны моей души найти в ней какие-нибудь недостатки, во внешности, в поведении… В том, что она слишком горда и умна для того чтобы водить знакомство с моими друзьями из которых правда много временных, уличных, так себе, которые видели ее когда они с Сашкой приходили ко мне на день рождения и с тех пор пытались за ней приударить. В том, что она несколько не в своей колее в условиях среди окружающих серых будней и частой пошлости. В том наконец, что я просто ей завидую. Игорь, ты можешь представить себе каково мне – девушке говорить такие вещи. Лишь справедливости ради я тяну их из себя. Мне хочется не замечать, как она красива, умна и очаровательна, как проста и мила, когда мы наедине. Мне не хочется замечать, как она любима! Да, это не сразу пришло, я помню, но теперь уже совсем все по другому… Мне хочется не видеть абсолютной взаимности. Но увы, не видеть это невозможно. Игорь, пока я так себя настроила, лови эти скудные моменты правды, человек слаб от природы, а я, наверное, еще слабее, чем все. Так что если я буду говорить пакости, не верь им. Кто я? Слабая, самоуверенная девчонка, не в силах порой быть объективной и великодушной, хотя где теперь вся моя самоуверенность?.. А правда что я стала немного грамотнее и лучше писать? Так говорят. Я стараюсь. Вот запятые, пока, не совсем слушаются. А они… Они очень счастливы. Впрочем что тебе мое мнение! Ты сам все прекрасно знаешь, говорят ты был в Москве и наверняка видел своими глазами ее и их… А ведь не позвонил даже, а, неучтивый! Скажи, а я ведь тоже ничего, так, с виду и изнутри, да? Боже какие глупости лезут в голову… Не буду больше затуманивать себе и тебе мозги, и так уж! Привет тебе в твоем Краснодаре. Пока. Маша».  

 

ПРИЛОЖЕНИЕ К ДЕСЯТОМУ И ОДИННАДЦАТОМУ ПИСЬМАМ

Записка, написанная двумя почерками

и сохраненная Эллой Меркуловой с зимы 1983.

г. Ленинград

20 Января 1983

 

«Светка!

Тут тебе письмо.

Ты удивишься, как она тебя нашло?

Но я, как ты только приехала ко мне, так рассудила: раз ты уже две недели невеста, то твой жених имеет право (и обязанность), где бы он ни находился, поздравить тебя сегодня, где бы ни находилась ты.

Правильно или нет?

Если что не так, извини.

Целую. Уехала поработать. Буду вечером с большим тортом.

12.00. Э. М.

 

Спасибо, милая! Мне очень, очень приятно!

Я ушла погулять.

Вернусь через пару часов – отправлю ответ, схожу к Сфинксам (поблагодарю своих покровителей), подышу ленинградским туманом и прочее.

Жди.

19.30. С.Ф.»

 

ДЕСЯТОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Светлане Филоновой

Североморск – Ленинград

20 января 1983

 

«Глубокоуважаемая Мемфисская Царица!

На крайнем Севере, возле Окиян-моря, на отшибе диска Земного, совершает свой вояж весьма благородный с виду Всадник, который имеет честь и счастье поздравить Вас в Вашей приморской (Ленинградской) резиденции с дивным праздником, Днем Вашего Рождения.

Вам девятнадцать – и это чудно!

Пути-дороги выстроили между нами сегодня сотни станций, через которые полетит к Вам это письмо; расстелили бесконечной нитью тысячи километров…

Но время пройдет, и ближе к Весне километры сойдут, как мартовский снег, на нет, столица встретит нас своими теплыми объятиями…

Мы снова будем вместе!..

 

Это – Вам:

 

Когда–то на Белом Свете

Не было Ясного Света.

И Волны катили в Лете

Давних Надежд отСветы.

 

Однажды спросили у Света:

Скажи нам, преСветлый Светец,

Зачем нам день неСветлый?

Зачем Неясный нам Месяц?..

 

Подумал преСветлый Светец –

И в зимнем Январье отСвета

Родился на Свет Ясный Месяц.

 

Без лишних хлопот и чудесец

Назвали его – просто Света.

И это –

Ты.

 

 Александр Македонский       20.01.1983

              

 …………»

 

ОДИННАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Светлана Филонова – Александру Михайлову

Ленинград – Североморск

20 января 1983

 

«Ваше величество, царь Александр!

Высокий стиль Вашего письма вдохновляет меня на взаимность.

На взаимность меня вдохновляет не только Ваш высокий стиль.

И вообще, если говорить о взаимности, то… Вы помните, сколь долго мы оба жили без нее.

Тем более я бы хотела непременно ответить в Вашем духе.

Я много раз перечитала Ваше письмо, прежде чем смысл стихотворения не стал мне близок, и прежде чем я не выучила его наизусть. Воздержусь от комментариев по поводу Давних Надежд, слава Богу, на наших курсах таковых нет, да и бесконечно далека я о ревности.

А все-таки, кто это? Когда-то Вы рассказывали мне про девочку скрипачку из музыкальной школы, по имени Надя. Не она ли?

Тем более спасибо Вам за Лету, волны и, главное, за «когда-то»...

Интересно, как царь Македонский узнал, что я уехала на каникулы к своей лучшей школьной подруге? Подозреваю ее в великом вероломстве и от всей души ей за него благодарна.

Государь мой…

Вы пишете о тысяче километров, разделяющих нас.

Но ведь это же прекрасно!

Только после длительной, трудной разлуки мы сможем в полной мере осознать нашу удачу – что мы встретились в принципе (а вероятность этого была минимальна) – и наше счастье (без комментариев)…

Поэтому держитесь.

Выполняйте свой благородный долг музыкального завоевания жителей Заполярья.  

Они, бедные, там – среди сопок и белых медведей – тоже должны чувствовать свою причастность к великой империи музыки. Они, быть, может, даже больше, чем обитатели столиц, ибо рыболовные шхуны, военные крейсера, маяки и Северное сияние вдохновлены к жизни не одной лишь соляркой да не одними лишь законами сохранения и видоизменения энергии… Языческие боги Моря, Неба, Звезд и Земли, а, более всего, сила человеческого духа – вот кто (и что) зажигают волшебными красками небо Заполярья, отблески которых я долгими одинокими вечерними прогулками вижу здесь, в Ленинграде. А сила человеческого духа становится беспредельной, если в ее основе – музыка… Ваша музыка.

Да, думаю я, что и белые медведи с исключительным удовольствием поревут на звезды, если Вы осените эти звезды звуками рояля.

А между праздниками, работой, битвами и победами, банкетами в Вашу честь, приветственным ревом медведей, созерцая огни кораблей, маяков и бакенов на черной сабле Кольского залива, Вы нет-нет, да и вспоминайте Вашу Мемфисскую царицу.

Ей это очень нужно.

Правда…

Она… Она все время думает о Вас. Иначе уже никак нельзя.

Еще раз спасибо за стихи и поздравление.

Я жду Вас!

До свидания.

Уже, скорее всего, в Мемфисе.

С нежным и почтительным поклоном… И т.д., и т.п.

 

 …………»

 

ДВЕНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Игорю Белову

Москва – Алма-Ата

16 марта 1983

 

«Привет, дружище, добрый день.

Вновь, как и год назад, хочется думать рифмами и писать стихи.

Вновь в Москве весна. Вновь, как и год назад, пишу я тебе… Но в ту же реку уже войти не могу. Все изменилась настолько, что о возврате в прошлый март не может быть и речи.

Вероятно, все то, о чем я сейчас буду говорить, тоже иллюзия, как и то, что было год назад, но тогда иллюзия – вся жизнь, вся наша действительность, вся разлетающаяся Вселенная. Впрочем, я банален. На самом деле мне уж хочется приземлиться и не задумываться о разлетающейся Вселенной: что ей до меня, а мне до нее!

Если я сейчас ощущаю твердую почву под ногами, то заслуги Вселенной тут нет никакой.

Это заслуга моей любимой женщины.

Удивительно, все-таки, насколько под влиянием настоящего чувства все вокруг приобретает свои истинные размеры!

Я не понимаю, что происходит со мной. И вместе с тем – понимаю и вижу прекрасно!

Помнишь строки из песни Дольского? – Я не причисляю себя к его большим поклонникам, но эти с этими словами я согласен и думаю, что счастье определяется просто: «Я хочу любить и быть любимым, и хочу, чтоб не болела мать…»

Твой недавний приезд в Москву дал мне новые темы для размышлений. Результатом их стала уверенность, что иду я по прямому пути, и не надо более лукавить, не надо ничего никому доказывать, а нужно лишь спокойно идти по своей дорожке и каждый день проносить по жизни, будто маленькое знамя…

Ты противоречивый и даже мне непонятный человек!

Вечный скептик. Вечно занятый. Вечно нигде не успевающий. Вечно успевающий все. Вечный оптимист… Как все это сочетается в тебе?.. Парадокс!

Ты, скептик и мизантроп, так нежно, так бережно с самого начала отнесся к моей истории любви и сгладил многие острые моменты, которые могли быть разрушительными.

Ты, занятый, востребованный, реализованный, смог найти время, чтобы прилететь из Алма-Аты, куда ты – своей волей, умом и талантом – добился престижного назначения… Ты бросил все и примчался. Зачем? Кто тебя гнал? Не я. А получилось – я. Не дав тебе отбой.

Разве ж дело было в том, поженимся мы сейчас или позже? Какая, казалось бы, глупость!

А ты примчался… Чудак. Кабы знать, где упасть, подстилку бы подстелили.

Ты, вечный пессимист, ты же ведь тоже, как и все МЫ, ты влюблен в Светлану!

Тяжело это. Тебе тяжело. Мне тяжело. Всем.

Я вспоминаю, как ты увидел ее в первый раз: у тебя на лице было мастерски написанное равнодушие. И тут ты увидел ее. Ты себя не видел, никто в этот момент тебя не видел, но я тебя видел… Я видел твое лицо и читал твои мысли: откуда здесь, почему без меня, как возможна такая красота, такая непохожесть ни на кого? Я видел, что тебе (больше всего) хочется попытать счастья: а вдруг? И в то же время – бежать без оглядки. Потому что рядом был я. Спасибо тебе за это.

Сейчас я пишу из уютной изостудии моего друга, от которой он подарил мне ключ. Здесь стоит хорошее настроенное пианино, здесь стоят пятью рядами тридцать стульев, здесь можно давать маленькие концерты, а самое главное – заниматься, не смотря на часы и на время суток. Сейчас, однако, мы пришли сюда просто так, попить чаю.

За окном вечер, и в этот светло-сумеречный весенний час сошлись здесь несколько симпатичных людей. Я сижу, молчу. Светлана тоже сидит, молчит. Мы посматриваем друг на друга.

А остальные затеяли спор.

Один утверждает, что люди, в массе, очень плохие. Они эгоисты, и все их поступки исключительно корыстны. Другой напоминает, что людям не чуждо благородство. Третий на это вспоминает некоего средневекового первого министра (и не только его), инсценировавшего заговор на своего государя, благородно разоблачившего этот заговор и примерно наказавшего друзей-заговорщиков.

А в зале, где стоит не только пианино, но и проигрыватель, звучит музыка. Я принес пластинки с «Кармен», старую запись из Большого театра, и сейчас, когда я пишу эти слова, поет свою, расширяющую пределы наших чувствований, арию Марио дель Монако – Хозе.

Вот он, гимн Любви. И что с того, что у героев будет потом, раз в сей миг это – правда! И в этой правде ответ на все их вопросы, споры и прения…

Все замолчали и слушают. Светлана молчит и слушает, я тоже молчу и пишу тебе, а музыка не молчит, она улетает наверх, испаряется под загорающимися холодными весенними звездами.

Если я правильно понимаю ситуацию, сама Кармен тут ни при чем. Не важно, кому, о ком и кем спета, а важно – о ком НАПИСАНА композитором эта ария… Имя той девушки никто никогда не узнает, но посвященная ей музыка будет звучать всегда, как всегда будет тревожить нас и подсознательная дума о ней. Была ли там на самом деле девушка? – Я точно не знаю. Но, судя по музыке, несомненно. Ведь должен быть на свете человек, который посвятит тебе свою музыку. А если не музыку – то, в крайнем случае, жизнь. Без лишних слов, просто и благородно…

И все наши мгновения будут столь осмыслены, наполнены причастностью друг к другу, что бежит от нас страх эгоизма, пустоты и одиночества. Ведь эгоизм одинок. А вдвоем мы уже не будем одиноки. Никогда.

Такие мысли трудно выразить словами. Я пытаюсь, но не могу. Однако, песня именно о том.

Завтра я уезжаю на неделю в Ярославль. Света думает об этом и пристально смотрит на меня, сквозь сиреневый весенний мрак. Глаза у нее сегодня почему-то задумчивые, в них прошлое, в них одиночество и как будто грусть наших первых неопределенных месяцев.

Я уже много недель жду этой поездки, а сейчас хочется отменить ее и остаться в Москве.

С другой стороны, уезжал же я в Североморск, в закрытый заполярный город, зимой, в буран – и ничего. А сейчас… Фу ты… Прочь, наваждение.

Светка… Света! Ну… Давай, улыбнись мне. Улыбнись сейчас же… Я поеду и вернусь, совсем скоро, да? – Да. Ну, умница, спасибо тебе. Ты моя красавица!

… Досказываю свою мысль. Надо беречь такого человека, оберегать его от всяких случайностей, а главное – от пошлости и банальности, и это нам зачтется счастьем.

Я могу точно сказать: у меня такой человек есть.

Один. Или – два. Если второй – ты. 

Все, заканчиваю. Через неделю вернусь. Спишемся, созвонимся, жду.

Твой А.М.»

 

ТРИНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Фототелеграмма 20 марта 1983

Александр Михайлов – Марии Волошиной

Ярославль – Москва

Около 16 часов

 

«Привет, Маша, извини, что обращаюсь к тебе. Попробуй дозвониться Светлане, мне кажется, что-то случилось, но мне не говорят, что. Я бросаю все дела и немедленно выезжаю, но смогу быть только к ночи или даже рано утром. Приеду – сразу же позвоню. Подходи к телефону! Пока. Саша».

 

ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Фототелеграмма 20 марта 1983

Мария Волошина – Игорю Белову

Москва – Алма-Ата

Около 18 часов

 

«Привет, Игорь. Мне только что написал Саша, попросил узнать про Светлану. Я один раз позвонила никто не подошел потом мне стало звонить неудобно. Я совсем ее не знаю и, мне кажется, звонить незнакомым людям и спрашивать «ну как» нетактично. Ты, все-таки, университетский, тебе логичнее, хотя бы и из Алма-Аты, может ты попробуешь и дашь мне знать. Спасибо. Маша».

 

ПЯТНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Фототелеграмма 21 марта 1983

Игорь Белов – Марии Волошиной

Алма-Ата – Москва

Около 11 часов

 

«Маша, привет. Вот и ответил я тебя на письмо. На третье. Лучше б на второе… Я дозвонился, но не до Светланы, а до нашего однокурсника Дегтярева. Новость плохая. Наверное, ты и сама уже все знаешь. Несчастный случай, гололед, красный свет, никто не виноват… Даже, говорят, синяков нет. Сашка уже примчался, он тоже в курсе. Поэтому нет смысла нам все обсуждать, единственная у меня к тебе просьба: будь там поблизости. Ничего особенного не делай, просто будь рядом и все. Сейчас приехать не могу, очень занят и слишком далеко. Как разгребу дела, прилечу. Пока. Надеюсь на тебя. Игорь».

 

Здесь наступает большой перерыв.

Долгое время писем не было. А которые были - слишком личные и доверительные.

ОБРАЩАЙТЕ внимание на даты. Особенно на год.

 

ШЕСТНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Марина Булучевская

Москва – Ярославль

16 марта 1985 года

 

«Что же ты мне так долго не писала, дорогая Марина…

Либо ты ничего не знала, либо наоборот. А может, дело и во мне… Ах да… Вспоминаю мое  к тебе: «Лучше молчи…»

Что ж… Выходит, спасибо тебе за молчание?.. Во всяком случае, все остальные пытались как-то влиять на ситуацию, а ты была последовательна до конца.

Отвечаю на твои вопросы: я делаю то, что должен. Продолжаю работать, учиться, что-то писать. Все это – с некоторыми нюансами относительно прошлого, но о нюансах не будем.

Из твоего города я сбежал тогда по причинам более чем уважительным, хотя и об этом сейчас говорить не хочу.

А что касается той девушки, Светланы, о которой ты тоже спрашивала, то вот тебе одна задачка-зарисовка. Что в ней вымысел, что нет – решай сама. Не то, чтобы я что-нибудь от тебя хочу утаить, скорее, я сам запутался, многое нафантазировал и дорисовал, как мне показалось, лучше, чем было на самом деле, пытаюсь выдать вымысел за действительность, а что было в действительности, никого, пожалуй, уже не касается.

Зарисовка называется «ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АЛЬГАМБРЕ».

В комнате номер 329 студенческого общежития МГУ звучит гитара.

Здесь живут студенты-физики. Всем известно, что физики гораздо больше лирики, чем лирики физики. Мало того: иные физики значительно больше лирики, чем, собственно, физики. А случается, хотя и редко, что фи­зики даже больше лирики, чем сами лирики.

Мысль сложная. Но если вдуматься...

Вот Андрей – бог его знает, где и когда он учился играть на гитаре, да и учился ли вообще. Сидит себе на постели по-турецки, в тренировочном кос­тюме да в одном тапке – однако послу­шайте! Как складно звучит в его исполнении отнюдь не простая музыка! Старинные ро­мансы, маленькие пьесы классиков и даже весьма головоломные произведения композиторов-испанцев.

Загадка природы!

А еще Андрей знает все песни «Битлов». У него три толстых, по пятьсот страниц, цветных альбома с нотной строчкой, аккордами, стихами и фотогра­фиями, и он частенько, напе­вая, с гитарой в руках их перелистывает.

В комнате трое: Андрей, Саша, Игорь. Идет 1982 год. Ребята учатся на четвертом курсе. Друзья - не разольешь водой, эдакие мушкетеры. Даже при­своили друг другу титулы – барон, граф и князь.

Ноябрь. Середина семестра. 

Легкомысленные студенты проводят вечера в полном согласии со ста­ринной поговоркой: «От сессии до сессии живут студенты весело, а сессия всего два раза в год». Зачеты и экзамены предстоят еще не скоро, и три друга осознают это со спокойным и глубоким удовлетворением.

Игорь и Андрей живут здесь. Саша – москвич, но общежитские вахтеры, вероятно, очень бы удивились, узнав про это. К Саше все привыкли и уве­рены, что он местный.

Игорь лежит на кровати под настольной лампой, курит и читает ка­кой-то толстый роман – не очень, впрочем, внимательно.

Саша не занят ничем.

А Андрей играет. Он играет здорово. Вот почему не слишком-то внима­тельно читает Игорь. Вот почему ничего не делает Саша. Андрей играет бет­ховенскую «Элизу». Тихо в комнате, все слушают музыку, все живы, благо­получны и веселы. На улице – последние отблески осенних сумерек. Ноябрь 1982 года. Пять часов вечера.

- Все. Хочу спать. – заявляет Андрей и кладет гитару.

- А что будешь делать ночью? – интересуется Саша.

- Тоже спать.

- Ну-ка, подожди...

Саша встает со стула и застывает, задумывается. Андрей исподлобья на­блюдает за ним. На некоторое время наступает тишина. Слышно, как в кор­пусе напротив пере­говариваются не по-русски какие-то восточные студенты.

Вот слева хлопнула дверь, по коридору идут шаги. Сверху просочилась ритмичная музыка.

Шлеп-бац… Шлеп-бац… - отдаленно и глухо, и тишина приобре­тает особый общежитский уют.

- Всё. Понял. – Саша принялся ходить по комнате, что-то ища. – Идея.

Игорь сквозь клубы дыма хмыкнул.

Свой дипломат с третьей попытки Саша обнаружил на кресле под Иго­ревой курткой, книгами, газетами и чьей-то подушкой. Из дипломата явился на свет небольшой кассетник «Филлипс», на совесть, по-студенчески потре­панный.

- Это чей? – спросил Андрей подозрительно.  

- Завтра будет мой. Покупаю.

- Ну-ну…

Вслед за магнитофоном из кейса извлечены тетради, бумажки, зажигалка и, нако­нец, черная кассета с перечеркнутыми названиями рок-групп на эти­кетке. Последним появился маленький микрофон и застыл на столе, вызы­вающе уставившись на Андрея.

- Поехали.

- Что – поехали?

- Играй, я тебя запишу.

- А спать?

- На пенсии поспишь.

Саша дал Андрею гитару, тот сопротивлялся, но не слишком. Затем на­чал играть. Сбился. Помолчал минуту. Опять начал. Хорошо начал!

Игорь тем временем вчитался. Роман оказался презабавным, и вскоре по этому поводу было выражено веселье с хлопаньем в ладоши и громким сме­хом. Андрей прекратил свою музыку и принялся разглядывать ногти на пра­вой руке. Саша, не нажав «стоп», обернулся к Игорю и эмоционально высказался в его адрес.

- Граф, ты что, того?.. – удивился Игорь.

- Сам ты того! – указал Саша на микрофон.

- А!.. Простите, милорды. Предупреждать надо. Молчу. Я – рыба.

- Бычок! - огрызнулся Саша, остывая. – Дубль три!

Пошел дубль три.

В этот момент наверху начались танцы. Громкость была выве­дена до упора, потолок завибрировал, тараканы под обоями бросились наутек. Бух-трах!!! Бух-трах!!!

- Князь… - Саша был мрачен, хотя спокоен. - Ты их знаешь?

- Ну, знаю…

- Уйми их, а? Скажи, у нас фондовая запись.

Князь Игорь надел тапочки и ушел. Через минуту грохот прекратился, тараканы успокоились. А еще через ми­нуту на пороге комнаты возник Игорь. Лицо он имел самодовольное, с некоторым оттенком сомнения. За Игорем виднелись тени.

- А это кто?

- Они. Пришли посмотреть. – Игорь отодвинулся, в комнату заглянули любопытные физиономии.

- Мужики… - начал Саша, потом, не развивая свою мысль, встал, подо­шел к двери и за­крыл ее перед тенями. – Извините, мужики.

Мужики за дверью поострили и ушли. Саша подождал минутку. Танцы не возоб­новля­лись.

- Андрюха, играем! Мотор!

Андрей послушно заиграл. Благополучно дошел до того места, что и в прошлый раз, но тут дверь со скрипом отворилась. В нее просунулась воору­женная сильными очками го­лова однокурсницы Ларисы.

- Мальчики! Дайте соли! Я рыбу жарю! – зычным, поставленным голо­сом комсомоль­ского лидера заговорила голова Ларисы.

Андрей захихикал.

Игорь внимательно посмотрел на неподвижно застывшего Сашу и уви­дел, что сейчас будут жертвы.

- Рыбу жаришь!.. – сказал Игорь ласково. – А перцу тебе не надо?

- Нет… Перец есть…

- Очень, очень хорошо!.. Какая ты молодец! – Игорь бесшумно засколь­зил по комнате, достал из шкафа пачку соли, просунул в дверной проем и принялся выталкивать голову Ларисы в коридор.

- Мальчики, да мне чуть-чуть! Вы понимаете, у меня было, но потом смотрю, слежа­лась, хоть молотком бей…

- Ты наша хозяйственная!.. Слежалась! Молотка у нас нет, извини… На не жалко… На, бери. Иди, а то рыба уплывет… А мы, видишь ли, заняты, у нас запись…

- Правда? Как интересно! Можно посмотреть? Ха, Сашка здесь! Саш, ты со Светкой се­годня встречаешься? – и голова Ларисы сделала попытку пролезть в комнату.

- Послушай, исчезни, а?.. – зашипел Саша и начал вставать.

- Чщщщ… - остановил его движение Игорь.

- Грубиян! – оскорбилась голова Ларисы. – Не нужна мне ваша соль! У меня мо­лоток есть!

Пачка соли описала крутую дугу и упала на кровать. Дверь хлопнула. Саша недобрым взглядом проводил ни в чем не повинный продукт, убирае­мый Игорем в шкаф.

- Да… Женщина в физике – случай еще более тяжелый, чем женщина за рулем, что, как известно, страшнее атомной… - не очень уверенно попытался разрядить об­становку Игорь, но смолк, поймав Са­шин взгляд.

- Запри дверь, философ.

Игорь исполнил повеление, на цыпочках пробрался к своей кровати и исчез в ней.

Саша призывно повернулся к Андрею, но тот неожиданно затеял полемику:

- Да сколько можно? Заболтал уже! На одном и том же месте стопо­римся!

- Я виноват, да? Вон ему скажи спасибо, все бы уже записали. Давай, хватит ломаться. Мотор идет!

Вновь в микрофон полились звуки бетховенской «Элизы». Они были спокойны, ми­норны, волнующи и печальны. Гитара пела, колесики крути­лись, пленка бежала…

В коридоре раздались дальние шаги.

Шаги как шаги, народу ранним вечером по общежитию ходит много, ничего особен­ного. Но Игорь, Саша и даже играющий Андрей по­чему-то прислушались:

«Может, мимо…»

«Почему обязательно сюда? Не одни мы здесь живем…»

«Черт их возьми, а?.. Что б их, чтоб…»

Эти и еще другие мысли, навеянные высокой вен­ской классикой, пингпонговыми шарами рикошетили от стен комнаты.

Шаги стихли возле двери. Раздался легкий стук.

- Игорь!

Саша, сделав Андрею знак продолжать пьесу, подкрался к выходу.

- Пожалуйста, подождите минутку, у нас запись идет… - зашептал он в замочную сква­жину.

- Игорь! Открывай! – проигнорировала дверь Сашин шепот.

- Мы слышим, но у нас запись, микрофон, пожалуйста, не шумите!.. – уже громче заго­ворил Саша.

Дверь затряслась под сильными, гулкими ударами.

- Игорь! Вставай! Игорь! Шесть часов! Просыпайся! Ты просил разбу­дить! Тебе пора! Бум-бум-бум-бум!

- Да запись у нас!!! – заорал Саша. – Запись, понятно!? – Саша ковырял ключом в замочной скважине, не соображая, куда надо крутить, дверь тряс­лась, грохот стоял симфонический, и Саша, вопя во весь голос, требовал пол­ной тишины.

Дверь отворилась. Гитара жалобно тренькнула и смолкла, а из глубины комнаты послыша­лись жалобные повизгивания и хрюканье. Игорь с Андреем, уткнувшись в подушки, захлебывались от смеха. Их приглушенно-молодецкое веселье наблюдали Саша и вах­терша тетя Зина.

- Вы бы бумажку прицепили, что ли! – оправдывалась тетя Зина. – За­пись так запись. Дело хорошее. Вон тот весельчак просил разбудить, сказал, спит крепко, а что ты мне там бубнил, голубчик, я не расслышала. Прости уж, коли чего не так… - пожала тетя Зина плечами и ушла.

Игорь с Андреем вытирали слезы и время от времени вновь принима­лись смеяться.

Саша злился, держа перед глазами Игорев роман кверху ногами.

- Ну, милорды, пошел я. – Игорь потянулся, в последний раз хохотнул и оделся. - Буду в одиннадцать. Саш, дождешься?

- Нет… - буркнул Саша. – Со Светой на концерт иду.

- А-а… Точно. Сегодня же Коган… Не шали там! На Когане. Со Све­той…

- Разберусь!

- Андрей! Ты, баронет, слышишь что ль! Ключ мой? – спросил Игорь и вытащил из за­мочной скважины ключ. – Да хватит тебе зевать!

- Кажется, твой… - зевая, ответил Андрей.

- На, приколи бумажку, – сказал Саша.

- «Не мешать… Не шуметь… Идет запись…» Суров ты был! Ты в моло­дые годы…

- Хватит трепаться! Дверь запри!

- Ладно, не скучайте.

Дважды щелкнул замок, хрустнул вынимаемый из скважины ключ. Шаги Игоря смолкли вдали. И тогда воцарилась Великая Тишина. Люди в ко­ридоре ходили на цыпочках. Никто не шумел, не кричал, к двери не подхо­дил.

Полчаса пролетели незаметно. Саша выключил магнитофон, с сожалением поглядывая на оставшуюся пленку. В четверть восьмого он должен был встретиться со Светланой. Де­лать нечего, надо было идти.

Саша надел куртку и подошел к двери. Подергал ручку – заперта.

- Открывай, - сказал он Андрею.

Андрей несколько секунд размышлял. Встал, подошел к шкафу, залез в карман пальто. Потом в другой. Потом в пиджак. Отошел к тумбочке, по­рылся в ней. Вывернул кар­маны брюк. Затем вновь по кругу - в пальто, в пиджак, в тумбочку, в брюки, в пиджак, в тумбочку, в пальто… Саша следил за его маневрами, наклонив голову, как умная собака.

Наконец, Андрей прервал поиски и почесал в затылке.

- Князь? – проницательно спросил Саша.

- Унес, – кратко ответил Андрей.

- Оба ключа... – подытожил Саша положение вещей.

Друзья уселись на пол. Наступило молчание.

Вскоре кто-то тихо прошел по коридору. Саша и Андрей сорвались к двери:

- Эй, там! Откройте! Нас заперли! Нам уходить, а у нас нет ключей! Люди!.. – кри­чали ребята в полный голос и колотили по дереву.

- «Не мешать… Не шуметь… Запись…» – читали снаружи шепотом приколотую к двери записку. – Пошли, не мешай… Это у них творчество… М-музыканты… - и шаги за дверью бес­шумно удалились.

- Откройте, у нас не творчество! У нас нет ключа!.. – взывали к миру граф и барон, потом при­слушались. Шаги смолкли вдали.

- Ну… Сходит без тебя… - после безнадежной паузы утешительно ска­зал Андрей.

Саша молча достал из кармана два билета и показал Андрею. Андрей кивнул, посмотрел на часы. На часах было семь.

Потом они заполнили Андреевой музыкой всю пленку.

Где-то там, в ноябрьской прохладе, ждала у памятника Светлана. Люди спрашивали лишний билет. Волнуясь, выходил на сцену народный артист СССР Леонид Коган. Переполненный зал долго и благодарно аплодировал.

А в маленькой комнате дома 31 корпус 3 по Мичуринскому проспекту неторопливая ги­тара играла «Воспоминание об Альгамбре». До одиннадцати часов времени было предостаточно, и никто не трево­жил Сашу и Анд­рея: снаружи на запертой двери висела записка…

Светлана не разговаривала с Сашей целую неделю. Она никогда не была на концерте знаменитого скрипача, ей очень хотелось послушать его живьем.

- Сходим в следующий раз! – обещал ей Саша. – Билеты я достану.

- С тобой сходишь! Что в тот раз, что в следующий! – иронизировала Света.

Но Саша сдержал слово и билеты на концерт достал, уже в конце де­кабря, в самую сес­сию. Однако, концерт не состоялся. Накануне его, возвра­щаясь в электричке с гастролей, музыкант скоропостижно скончался, обняв скрипку в последнем усилии. Еще через три месяца, попав в автомобильную катастрофу, ушла из жизни Светлана.

Саша бросил Университет. Андрей не поладил с военной кафедрой. Оба они вскоре ушли в армию, а Игорь через год уехал работать по распределе­нию в Алма-Ату. Мушкетерская дружба прервалась, жизнь повернулась круто.

Прошли годы. Черная кассета с перечеркнутыми названиями некогда модных рок-групп ле­жит в ящике стола. Туда давным-давно убрал ее Саша, да забыл про нее, да когда еще вспомнит... А ведь она может чудесным обра­зом повернуть время вспять.

Следует только включить магнитофон, нажать кнопку – и вновь слышатся знакомые голоса. И вновь в комнате номер 329 студенческого об­щежития МГУ звучит гитара. Здесь живут студенты-физики. И, разумеется, всем известно, что физики гораздо больше лирики, чем лирики физики. И что иные физики значительно больше лирики, чем, собственно, физики. И самое главное, физики порой даже больше лирики, чем сами лирики.

Мысль сложная. Но если вдуматься…

Альгамбра – легендарный дворец 13 века, дивное украшение испанской провинции Гранада. Парадные залы Двух Сестер и рыцаря Мирадора де Тораха овеяны славой крестовых походов. Галереи, анфилады и покои красноречиво молчат об альковных тайнах. Театрально-грозные мавританские башни скрывают от нескромных глаз тенистые внутренние дворы. Рядом стоит недостроенный замок короля Карла Пятого. Вот уж более четырех веков в замке так никто и не живет, никто не владеет им – даже привидения. Совсем недавно, лет 150 назад, композитор-романтик Франсиско Таррега посвятил Альгамбре трогательную песню без слов. В ней – светлая грусть об ушедших веках, о краткой любви и вечной дружбе, а еще – об укромном Дворике Миртов, от которого, по одному из преданий, давным-давно утеряны все ключи…»

Ты опять молчи. Тем более молчи. Не говори ничего.

Даже если все было и не так, как здесь, то уже никто не может это изменить.

До свидания. Увидимся! Не забывай.

Александр».

 

СЕМНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

Александр Михайлов – Наталье Семенихиной

Москва

28 января 1986

 

«Милая и дорогая Наташка!

Мне хочется так много сказать тебе сейчас, в твой день рождения, в твои восемнадцать, но всего в письме не упомнишь, поэтому то, что я не договорю сейчас, обсудим при встрече. Вы все правы, тип я неприятный, характер у меня тяжелый и порой неадекватный. Что делать! Виноваты тут мама с папой, родившие меня такого, виноват я сам, виновата жизнь. Ха-ха… Сначала, когда я только познакомился с тобой, ты была нужна мне лишь как лекарство. Антибиотик. Это гадко, я понимаю. Ты была не первой. Это еще гаже. Но сейчас уже последней. По крайней мере мне так кажется. И это меня немного извиняет.

Я не рассказывал тебе про Светлану, она два года назад была моей невестой. Потом с ней произошел несчастный случай. Она не мучилась, просто ушла, я ее видел – будто спит, ни царапины на лице…

Ладно, я не давлю на жалость. Я должен был тебе как-то это рассказать и в результате выбрал день рождения… Короче, как есть – так и есть.

Пока я не встретил тебя, мне было совсем пусто.

А сейчас… Не знаю, ты делаешь чудеса. Что-то меняется , что-то обновляется внутри, мне не так уж и плохо с тобой… Наверное, надо сказать так: мне становится очень хорошо с тобой. И хотя мне снятся сны из прошлого, а последний был только сегодня, но они уже – именно из прошлого. Ибо с тобой как будто появилось новое настоящее.

Поэтому вот так. Я не сумасшедший. Попробую пошутить: «я только учусь»…

Спасибо тебе большое!

Глубокая ночь и тишина вокруг, и я завершаю это письмо, я очень надеюсь, что письмом к тебе я завершаю этот этап, он уходит в прошлое, и надобно начинать что-нибудь новое.

Остается одно: обнимаю и целую тебя, милая и взрослая моя, маленькая такая девчонка.

С днем рождения. А. Михайлов (подпись)».  

 

ВОСЕМНАДЦАТОЕ ПИСЬМО

 

Александр Михайлов – Элле Меркуловой и Игорю Белову

Москва – Ленинград, Москва – Алма-Ата

Ночь. 28 февраля – 1 марта 1986. Отправлено 5 марта1986

  

ОДА № 35. Последняя. «ПРЕДВЕСЕННИЙ ЧАС» (В прозе. Из соч. 7 «Оды»)

 

«Наверное, в аналогии абсолютно противоположных вещей и заложен самый глубокий доступный нам смысл, по имени Созерцание. Поэтому повторимся в антиподе.

Наступила весна. Март.

Еще будут холодные дни, снега бескрайним океаном раскинутся под ледяной холодной лазурью, и снежные призраки ночной пурги не раз попытаются вернуть наши сердца под темную власть седого старца декабря. И вот сидишь в ночи и размышляешь о Времени.

Оно течет себе неумолимым потоком, но неправда, что мы не можем его остановить. Нет. Мы не можем другого: мы не можем существовать в отрыве от окружающего нас настоящего, а самое главное – от  прошлого.

Любое событие, доброжелательный взгляд, мимолетная улыбка, полученное письмо, рождение цветка или человека, смерть муравья или гения – все это остановившийся миг. У каждого он свой. И бесчисленность элементов Вселенной, один из которых – ты, оправдывает и предопределяет бесчисленность остановившихся мгновений твоей памяти.

Ты существуешь в нашем общем, постоянно подвижном настоящем, а живешь в своем, замершем в запечатленном событии, миге. И этот миг – единственно стоящее, что есть у тебя.  

Молодость, сила, красота, сама жизнь – как это неуловимо и непостоянно, как это призрачно в летящем по верхам времени настоящем.

И как оно вечно и неколебимо в остановившемся мгновении прошлого…

О, возлюбленная, прекрасная, как заря Аврора, и любящая, как Снегурочка!

И ты тоже любил ее нежно и самозабвенно…  

Но кто предопределил путь-дорожку черного кота, который перебежит ей тропинку – и взгляд ее вдруг заскользит… заскользит… заскользит… И опустится на кого-то другого…

А ты? Что у тебя? – Отчаяние, тоска…

Но я взгляну на вечно живущий в душе образ растаявшей во цвете своей любви и весны подруги. Воскрешу сладкий миг, запечатленный навсегда… И никогда не одолеет меня отчаяние и тоска. Ибо та она не изменит и не предаст. Не изменит… Но и не изменится, не расцветет еще краше под сенью возрождающихся весенних лесов… Не предаст – но и не предастся сладостной, всепоглощающей любви.

А жизнь продолжается! До полуночи осталось всего несколько минут.

Как же тосклива и прекрасна в предвкушении неминуемого возрождения дума о Весне…

Размышления…

Замерзли осенью, века и тысячелетия назад, сердца наши. Но вот дохнул с юга ветер, неуловимо теплее становится Солнце, длиннее его путь по небу… Скоро начнет таять снег, и в душах наших появятся острова доброты, неравнодушия, неуспокоенности…

Зачем, к чему? Нужен ли огонь в крови от тепла и света, от пения птиц и зеленения почек на деревьях? Радость или новое разочарование принесет нам Весна?

Ведь любовь, наша Снегурочка, давно растаяла и отныне лишь холодным воспоминанием живет в душе. Дальним образом и вечным, нетленным мигом.

Март…   

Были и будут еще морозы, снега раскинутся на просторах полей, и снежные призраки ночной пурги не раз вернут нас под власть декабрьской глухой мглы.

Но мощно и бесповоротно, в своей неторопливости, будут оттаивать под Солнцем наши сердца – и радостно, горячо биться им. Для любви и памяти. Для прошлого и грядущего.

Для мига и вечности.

Наступила Весна».

 

ЭПИЛОГ

Игорь Белов – Элле Меркуловой

Алма-Ата – Ленинград

15 мая 1986

 

«Ну вот, Элла, как обещал, вновь беру слово. Дело движется к концу.

Когда я собирал эти письма, раскладывал их, добавлял и удалял, со мной стала происходить странная вещь. Мне вдруг показалось, что я не архивариус, а сочинитель. Что этих событий не было в реальной жизни, а все выдумал я. Мне уже захотелось что-то изменить, присочинить и прочее. Соблазн был слишком велик, но я ему не поддался. Дань моим писательским амбициям – только Пролог и Эпилог. Остальное, не исключая даже Прелюдию и другие мои собственные письма, я сохранил в неизменности. Теперь я перечитал все от начала до конца и почти удовлетворен. Что мне хочется сказать напоследок?

Самое первое и самое последнее (оно еще предстоит) письма – это будто рамка, это причина, по которой я стал заниматься сей темой, это вопрос и ответ, через все, что внутри.  

Эпиграф, действительно, с последним письмом прислал мне Саша.

Письма достались мне вполне нормальным способом. О конкретике умолчу.

Но вот что самое главное: эти письма вдруг, неожиданно стали повестью, которая зажила самостоятельной жизнью. Я вовсе не думал, что так получится! Это, правда, произошло само собой, совершенно помимо моей воли. И повесть, к удивлению, в своей сумме оказалась совсем не о том, о чем говорится в письмах. Это тот самый случай, когда два плюс два может быть сколько угодно! К сожалению, повесть довольно безнравственна, хотя и верна по мысли, которую несет.

Смотря на героев, я совершенно не узнаю их. Никто из них не похож на реальных людей, их прообразов. Они совсем, совсем другие. Самое большое для меня удивление – персонаж по имени Игорь Белов. Это же ведь я! Но ничего от меня, живого и настоящего, нет в Игоре, действующем в повести. Ничего! – Кроме… текстов подлинных писем. Вот парадокс…

Мир в конце не становится хуже. Это прискорбно, но не так уж нелогично. Ибо, несмотря на любовь, дружбу, искренние и честные студенческие отношения, мир плох сам по себе. И еще плох он Сашей. И не его в том вина. Он лишь, по-моему, слепое орудие этого плохого мира.

Ну, как же так? Несчастный случай унес Светлану, гордую, красивую, любящую и любимую, только начинающую жить… Унес нелепо, безжалостно и совершенно спокойно. Жизнь оборвалась. Жизнь должна замереть, оцепенеть, кончиться . А она… продолжается.

И пусть через пару лет Сашка пока страдает, но еще через некоторое время он говорит «дорогая моя» с прямым смыслом этих слов маленькой хорошенькой девчонке Наташке, заодно самой ситуацией пытаясь вызвать ее сочувствие и интерес…

Саша действительно меняется и становится достоин этого плохого мира. Он становится сам таким же и, таким образом, заслуживает себе право забывать.

Вот. Основное слово найдено и произнесено.

Потому здесь и конец сказке. Дальше начинается жизнь.

Имеет ли право человек забывать? Нравственно ли жить после потери любимого, пережить потерю, заниматься своими делами, думать о тех, кто жив? С другой стороны, правильно ли мучаться всю жизнь, истово страдать, изводить себя и других и становиться обузой?

Вот три вопроса, ответ на которые есть в религии. Но, если уж честно, там даже и не ответ, а лишь возможная модель поведения, предлагаемая как раз затем, чтобы их, ответы, не искать. Чтобы не думать. А просто, как говорится, верить – и все…

А ответа на эти вопросы, собственно говоря, нет. Их каждый рано или поздно задает себе, а потом выбирает, по какому из предложенных путей пойти. Что и сделал герой повести.

И не случайно Светлана незаметно уходит в конце из писем. Мир видится глазами Саши, и в этих глазах Светлане места уже нет. Поэтому, как это ни грустно, повесть вовсе не о Свете и Саше, не о светлой и печальной студенческой истории, а о том же, о чем «Холодная осень» Бунина. О том, как человек может все пережить; о том, что у него всегда есть неотъемлемое «право забывать». На сем я тоже ухожу с этих страниц и оставляю место Саше для окончания.

И продолжения.

Игорь Белов».

 

ПОСТЛЮДИЯ

Александр Михайлов – Игорю Белову

14 апреля 1986, Москва

 

«Может, даже эта любовь должна была пройти, иначе она лишилась бы своего лучшего, самого благоуханного дос­тоинства,

своего девятнадцатилетнего возраста, своей непорочной свежести.

А.И. Герцен «Былое и думы». БВЛ т. 73, стр. 281

 

Мы идем.

Светит ли нам в лицо Солнце, хлещет ли в спину ветер, сверкают ли в вышине недостижимые звезды – мы идем.

Мы идем, как плывет каравелла Магеллана. Все, кажется, то же самое. Та же палуба, та же мачта, те же паруса, ветры и волны. И совсем, совсем незаметно движение. И замкнут горизонтом наш неизменный кругозор.

Но лишь появится на горизонте подобная миражу полоска, лишь марсовый на мачте закричит со слезами отчаяния и счастья в голосе «Земля!», лишь вырастут из моря снежные вершины незнакомого архипелага – становится ясно, какой путь прошли мы от прошлой земли.

И как обманчиво ощущение неподвижности и вечного покоя…

Земля – радостная и долгожданная – принимает и утешает нас, блудных своих сынов.

Она прекрасна. Она утоляет морскую соленую жажду прозрачными ручьями, убаюкивает столь отличной от песен Океана меланхолической музыкой дубрав. Она опутывает ласковыми сетями благости и покоя, сковывает желанными цепями милого домашнего уюта.

А нежные темные глаза и пленительные улыбки молодых островитянок сулят то вечное и простое счастье, которое гасит любое пламя, даже пожар ненасытного разума. Они не коварные сирены, улыбающиеся путникам, чтобы губить их, нет! Они милые, простодушные дети природы, призвание и смысл жизни которых – сделать нас счастливыми.

Но пробивает час.

И мы, забывшие было о Пути, всходим однажды на снежную вершину острова… Пробуждаясь в лучах восходящего Солнца, смотрим мы во все стороны света и видим вокруг Одно Бескрайне Море.

То море, которое мы победили. И к нему обращаемся мы с последним добрым «прости».  

Да и то море, которое чуть не победило нас.

К этому последнему, под властный напор свежего ветра, наклоняем мы лицо.

Где-то позади, за тысячами миль, осталась та, которую мы не смогли взять с собой и отдалили от себя Временем.

А там, за новым Океаном, Бог весть, что ждет нас. Но ведь что-то ждет, правда?!

С новой, непреодолимой силою вспыхивает в душе пожар.

И мы, быть может, потенциальные самоубийцы, мы, неблагодарные, навеки перекладываем руль дальше, не восток. Мы отдаем последний поклон гостеприимству, салютуем оставшимся позади новым друзьям, вынув шпаги из ножен… Мы последний раз целуем плачущих островитянок. Отчаянным и нетерпеливым жестом поднимаем паруса.

Коварный Путь принимает нас, и тогда остается лишь воспоминание.

Мы общаемся с ним и говорим ему – «ты».

И мы понимаем: ты было; ты ушло; ты не вернулось. И не вернешься никогда.

И мы понимаем: ты всегда с нами и не покинешь нас до самой смерти – таков наш крест. Мы должны, мы будем радостно нести его.

И мы знаем, что никакие воспоминания не остановят нас на нашем пути.

Мы знаем это.

И мы идем.

………………………………»                                  

 

Конец                                                              

 

Апрель 1985 ( Дополнено:  Июль 1997, Август 2009)

в начало  главная страница   назад   версия для печати (документ doc, архив zip)